Кельтский круг

Шефер Карло

— Он ведь наверняка не в состоянии себя обслуживать. Кто к нему ходит?

Она пожала плечами:

— Утром и вечером два мальчика из альтернативной социальной службы. Питание он обычно получает из ресторана. Я распорядилась, чтобы у него установили всевозможные приспособления, облегчающие жизнь. Многое он уже научился делать сам. Так что в основном он один.

— Друзья у него есть?

— Нет.

Тойер попытался представить себе тягостную жизнь на вилле, но вместо этого у него вырвалось:

— Чем же он занимается?

— Это вы спросите у него. — Она с вызовом посмотрела на комиссара. — Я знаю, о чем вы думаете. Неужели жена может так холодно говорить о своем парализованном муже, верно? Хотя, смею утверждать, вас

это и не касается, но кое-что я могу объяснить. Когда-то он был высоким и сильным здоровяком, а я — заурядной блондинкой, оставшейся тут ради него. Впрочем, мой родной город Селле тоже не пуп земли, так что я ничего не потеряла. Короче, как с тобой обращаются, такой ты и становишься. Если бы вы видели мои фотографии тех лет, вы бы меня не узнали. Многие из его тогдашних крутых друзей явно не понимали, что он во мне нашел. Тем не менее во мне он обрел энергичную и трудолюбивую спутницу жизни. Я привыкла всего добиваться сама, мне не приходилось рассчитывать на роскошь и комфорт. «Такого, как я, тебе никогда больше не заполучить», — заявлял он мне иногда и сам этому верил. — Людевиг замолкла и, казалось, не без удовольствия погрузилась в воспоминания. — Вы хотели разговорить меня, поскольку, разумеется, не исключаете, что это я сама по какой-то причине решилась на убийство своих любовников, верно?

Это было правдой, но лишь наполовину. На самом деле Тойер прежде всего пытался осознать, действительно ли у него появилась любовница или ему все привиделось, а если правда, то он хотел убедиться, что чем-то все-таки отличается от тех, кто на подобный вопрос с легким сердцем трижды отвечает «да». Нужных аргументов у него не нашлось, и он промолчал.

Фрау Людевиг вздохнула:

— Я училась в школе медсестер в Гейдельберге. И хотя закончила ее, но продолжать образование не собиралась. По своему воспитанию я не мыслила себя в университете. И тут я познакомилась с этим мужчиной — спортсменом и специалистом по античной филологии. Я боготворила его, была предана ему как собачонка. А он сумел так подавить мою личность, что я все ему прощала.

— Как-то вы мало похожи на кроткое создание.

— Уже не похожа. Теперь. Понимаете, мы жили тогда в Старом городе. Уже то, что мы нашли там в восьмидесятые годы большую квартиру и она была нам по карману, вернее, то, что он ее нашел, вызывало у меня восхищение. Вскоре он связался с левыми, постоянно сидел в кабаках, устраивал всякие фестивали и прочие мероприятия, блистал. Я же работала в Университетской клинике посменно, ухаживала за тяжелыми больными, уставала… Он вел светскую жизнь, нам требовались деньги, много денег. Мне хотелось иметь детей, но он все время откладывал, говорил, что пока не время. Потом все пошло наперекосяк, для нас настали трудные времена. Он стал работать в школе, родители жаловались на то, что он небрежно проверяет тетради, путано объясняет материал. Еще была какая-то история с учительницей из его школы — что именно, я так и не сумела доподлинно узнать. Он был вынужден сменить школу и работал сначала в Мангейме, потом в Неккаргемюнде.

У левых он постепенно утратил популярность, так как был болтуном. По его вине срывались договоренности, он не замечал орфографических ошибок в сочиненных им листовках; затевал масштабные альтернативные фестивали, чтобы смыться на недельку в Италию…

— Что за фестивали? — удивился Тойер. — Я родился и всю жизнь живу в Гейдельберге, но…

— Вы никогда не слышали об импресарио по имени Йене Людевиг. — Свидетельница улыбнулась. — Совершенно верно. Как правило, это были студенческие мероприятия в Булынен-Хаузе или Триплекс-Мензе; их посещали люди, причислявшие себя к авангарду долины Неккара. Да еще я, старавшаяся поддерживать свое восторженное отношение к нему. Но это становилось все труднее. В конце концов он присвоил общественные деньги, и все окончательно от него отвернулись. Постепенно его друзья разъехались в другие края — в Пфальц,

Мангейм или дальше. Это было уже в начале девяностых. Тогда произошло еще одно важное событие — он получил наследство. Его родители были так любезны, что врезались на автомобиле в бетонный столб. Он вообразил, что сможет начать все сначала. Нанял крутого архитектора и выстроил нашу кубистскую виллу на краю леса.

— Простите, что спрашиваю, — вмешался Тойер. — Почему же он вас не бросил?

— Я была удобной женой. И его пожизненной служанкой. Во всяком случае, мы оба в это верили.

В остальном он себе ни в чем не отказывал, и в те годы я постоянно боялась, что он рано или поздно заразит меня СПИДом, почти не сомневалась в этом. Когда долгое время считаешь что-то нормальным, это становится нормой, хотя со стороны представляется полным безумием.

— Трое любовников — разве не полное безумие?

— И то правда. По-моему, чуточку маловато.

Тойер покачал головой и ничего не сказал.

— Мой муж находился в реабилитационном центре, а я сидела одна в этой гробнице класса люкс. И вдруг до меня дошло: теперь я могу делать все, что хочу, и мне не нужно никого спрашивать. Никого. Это было необычное, восхитительное чувство. Один из пациентов, у него в глазу была опухоль, предложил мне работу в его риелторской конторе — я согласилась. Он хотел затащить меня в постель — я согласилась. Мне понравилось. Сегодня фирма принадлежит мне. Люди легко покупаются, манипулировать людьми я научилась у моего мужа.

— И все же… — Тойер опустил глаза. — Вы могли бы развестись, найти себе кого-нибудь. Стать очень богатой замужней риелторшей…

— Причина этому есть, хотя вы наверняка мне не поверите… — Фрау Людевиг вынула из сумочки сигарету, узкую, изящную — сорт, незнакомый комиссару.

— Вы не можете бросить мужа. — Сыщику не хотелось так думать, но он знал — так уж человек устроен; в конце концов, он ведь и сам такой. — Вы ненавидите его, изменяете, но совсем убрать его из своей жизни, стереть память о нем не хотите. Да, я вам верю. Этого господина… — Он заглянул в свои записи. — Этого господина Брехта я не знаю. Танненбах был алкоголиком. Не очень типичным, но злостным и безнадежным. Он систематически травил себя. Рейстер же был никчемным бездельником, пожалуй, еще почище, чем ваш супруг… Оба умерли насильственной смертью.

Она молчала.

— Тем не менее те двое не могли представлять для вас опасности, — ответил он сам себе, не задавая вопроса. — Людишки они были дрянные, с темными животными инстинктами, но при этом слабые. Я догадываюсь, что господин Брехт мне тоже не понравится. Эти господа, разумеется, ничего не знали друг про друга?

— Я считаю, что это исключено.

— И также исключено, что ваш муж решил отомстить за свои рога…

— Как я сказала, ему действительно не по карману нанимать киллера, да и где бы он его взял? Кроме того, как он вообще мог узнать про моих мужчин? Он живет в цокольном этаже виллы, все окна выходят на Неккар, ни из одного не виден Шлирбахский лес. Наши апартаменты полностью изолированы, я перестроила их за свой счет. Да и потом, обычно я сама посещаю своих любовников.

Тойеру вспомнилась заваленная пустыми бутылками квартира Танненбаха. Людевиг угадала его мысли.

— Мы с Томасом встречались в его приемной. Я поняла, что он алкоголик, но на наши встречи это никак не влияло.

Любовные утехи во врачебном кресле… Сыщику постепенно становилось противно.

— Все это меня не убеждает, — едко возразил он. — Вы приходите сюда. Исповедуетесь без всякой нужды в своей интимной связи с двумя жертвами убийств. Но решительно отвергаете вполне логичное предположение, что ваш супруг — по-моему, с помощью каких-нибудь детективов, а потом и банальных подручных — сначала узнает про ваше распутное поведение, потом осуществляет месть. Или, по-вашему, это Господь Бог укокошил их обоих? И зачем вы мне рассказываете о своей дважды испоганенной жизни?