Кентерберийские рассказы. Переложение поэмы Джеффри Чосера
Шрифт:
А еще он был охоч до женщин и умел ловко завлечь их в постель. Он был кроток в манерах, как девушка, и очень скромен. Но внутри у него пылало пламя. Комнатка его помещалась на самом верху плотникова дома. Там он с головы до ног натирался соком ароматных трав, так что потом от него пахло душистой лакрицей или благоуханным имбирем. Конечно, женщин это возбуждало. На полках над его кроватью стояли всякие хитроумные приборы, глобусы, ученые трактаты, астролябия и счеты со стеклянными костяшками. Было там и еще кое-что, на что девушки обращали внимание: его гардероб скрывала старая алая занавеска. Возле кровати стояла арфа, на которой он играл по ночам; вся комната оглашалась приятными звуками его голоса, когда он исполнял «Что Ангел сказал Деве» и «Королевский напев». Его и самого впору
Домохозяин же его недавно заново женился. Алисон была бриллиантом, ей было всего восемнадцать лет, и, разумеется, плотник был от нее без ума. Но он так ее ревновал, что всячески ограждал от посторонних. Она ведь юна и крепка, а он – стар и жилист. Вдруг ее прельстит кто-нибудь другой? Плотник был слишком глуп, чтобы читать труды Катона. Иначе бы он узнал, что мужчине лучше жениться на своей ровеснице. Людям следует жениться, учитывая возраст и положение. Зиме с весной друг друга не понять – особенно в постели. Что ж, он постелил себе постель, какую пожелал, ну, а теперь ему в ней и лежать.
Эта молодая жена была красавица – маленькая, стройная, как белочка; ей нравилось носить шелковый полосатый кушак. У нее был передник – белый, как утреннее молоко, весь в складочках и оборках, будто подвенечное платье. Сверху выглядывала белая сорочка с воротничком, вышитым и спереди и сзади, а сам воротничок был из черного шелка, очень привлекательный. Ленты на белом чепчике тоже были черными. Головная лента была повязана высоко, так что оставался открытым лоб. Лоб – это равнина Венеры. А еще – глаза. Такие сладострастные глаза. Брови она выщипывала, так что они выгибались тонкой дугой – в тон черным лентам на чепчике. Она была мила и пригожа, как дерево, на котором поспевают фрукты. Она была мягче ягнячьей шерсти. С ее пояса свешивался кожаный кошелек с шелковыми кисточками, украшенный блестящими медными бляшками. Ни один мужчина в мире не видывал такой шалуньи. Алисон была хохотушкой. Она была вертихвосткой. Ни у какой другой девицы не было такого веселого румянца – ее щечки блестели, как новенькие золотые монетки. А когда она пела, ее голосок был легким и живым, как у ласточки, присевшей на гумно. Она скакала и резвилась, совсем как козленок или теленок, повсюду следующий за матерью. Губы у нее были сладкими, как мед, смешанный с медовым напитком, а дыхание своим ароматом напоминало яблоки, переложенные вереском. Она была норовиста, как бодрый жеребенок, стройна, как мачта, и пряма, как арбалетная стрела. К воротнику у нее была приколота брошь величиной с шишку воинского щита. Она носила высокие сапожки, зашнурованные до самого верха. Она была как маленькая роза, как цветок бархатцев – отрада для очей. Она заслуживала того, чтобы, потешив в постели принца, выйти замуж за йомена.
И вот однажды, в погожий день, когда старик плотник трудился в аббатстве Осней, красавчик Николас принялся любезничать и заигрывать с Алисон. Как и многие студенты, он был хитрым и изворотливым юношей. Что же он делает? Он начинает ласкать ее между ног, приговаривая:
«Знаешь что? Если ты не станешь моей, я умру от любви к тебе. – А потом его рука отправилась гулять дальше, поглаживая ее бедра. – Желанная, – говорит он, – порезвись со мной прямо сейчас, а иначе – да поможет мне Бог – я лягу и тотчас же умру. Дай мне, или я погиб!»
Но Алисон отскочила от него, как жеребенок, которого собрались подковать, и тут же отвернулась от него.
«Да чтоб тебя, Николас! – вскричала она. – Ты что, думаешь, так я тебя и поцелую? А ну откатись. И руки свои подальше держи. Иначе я закричу: „Насилуют!“»
Тогда Николас принялся извиняться, от извинений перешел к оправданиям, а от оправдания – к предложению. Конечно, в итоге он добился своего: когда он закончил убеждать и прельщать Алисон, она сама уже почти на шею ему вешалась.
«Но все не так-то просто, – предостерегла она его. – Муж мой очень ревнив, нам нужно вести себя осторожно. Придется подождать. Иначе он убьет меня. Я не шучу. Мы всё должны хранить в тайне».
«Не горюй, – ответил ей Николас. – Уж кто, как не школяр, сумеет провести плотника вокруг пальца! Иначе какая польза была бы от образования?»
И они сошлись на том, что им нужно повременить и выждать подходящий момент. Николас поцеловал ее и погладил изнутри ее бедра. Потом вернулся к себе в комнату, взял арфу и начал наигрывать веселую мелодию.
И случилось так, что на следующий день, в святое воскресенье, Алисон отправилась в приходскую церковь, чтобы помолиться Спасителю. Она закончила работу, умыла личико до блеска, как и подобает всякой доброй жене. А в этой церкви служил один клирик, по имени Абсолон. У него были премилые светлые кудри, окружавшие его голову, словно нимб. Но он не был святым. Волосы его были расчесаны на пробор – тут уже потрудилась не природа, а искусные руки. Лицо было румяное, а глаза – серые, как голубиное крыло. Туфли у него были ажурные, точно витражное окно. А еще он носил красные чулки, плотно прилегавшие к ногам. Остальная одежда тоже туго облегала тело, подчеркивая красоту фигуры; он носил голубую рубашку, стянутую шнуровкой в талии. Поверх нее он надевал изящный стихарь – белый, как весенний цвет на ветке. Видит Бог, это был бойкий юноша. Он радостно исполнял все обязанности клирика. А еще он умел пускать кровь, стричь волосы и брить бороды, ловко составлял документы и подписывал договоры. Вдобавок, он знал двадцать разных танцевальных па и умел плясать по-оксфордски, вскидывая ноги во все стороны. Он играл на скрипке, пел легким фальцетом и умел бренчать на гитаре. Он знал наперечет все кабаки и таверны в городе и, разумеется, всех до единой хорошеньких кабатчиц, умел заводить с ними тесные связи и знал толк в развлечениях. Была у него парочка слабых струнок: не любил он пускать ветры прилюдно, а еще очень чинился при беседе.
И вот, в тот самый день, в святое воскресенье, Абсолон вышел со своим кадилом и, проходя между рядами, старался направлять кадило в сторону приходских дам.
Он мог бы направить в их сторону и кое-что другое. Он оглядывал их всех очень внимательно сквозь клубы ароматного дыма – и тут заметил жену плотника. О! На нее он мог бы глядеть день-деньской. Она была так мила, так хороша, так… так соблазнительна. Да, я бы сказал – если б она была мышью, а он котом, то, не раздумывая, бросился бы на нее. Он стал бы тем котом, которому достались сливки. Он так влюбился в нее и теперь так томился желанием, что, проходя с чашей для подаяния, не хотел брать ни пенни от других молодых женщин. Из вежливости – так он говорил. А я думаю, он был потрясен. Прошу прощения…
Тут Мельник умолк – ему захотелось отхлебнуть еще эля. Он поднес флягу к губам и чуть не подавился. Звуки кашля и отрыжки, которые он издавал, были отвратительны. Но потом он возобновил свой рассказ:
– В ту ночь при свете полной луны Абсолон взял гитару; он решил бодрствовать всю ночь напролет ради своей любви. И вот, он слонялся по улицам, томясь любовным желанием, и наконец явился к дому плотника. Перед самым рассветом, когда запели петухи, он встал под одним из створных окошек. И начал тихонько играть на гитаре и петь под ее звуки:
«О, милая госпожа, окажите такую любезность, смилуйтесь надо мной!»
Но от его пения проснулся плотник и толкнул жену, лежавшую рядом.
«Алисон! – сказал он. – Проснись! Слышишь голос Абсолона? Он поет прямо у нас под окнами».
А она только и ответила:
«Да, Джон, слышу. Слышу – это он».
Ну, как вы можете сами догадаться, все пошло своим чередом. Абсолон, незадачливый поклонник, грустит пуще прежнего. Он бесцельно проводит дни и не спит ночами. Он беспрестанно расчесывает волосы и смотрится в зеркало. Он шлет Алисон записочки через посредников и своден. Он клянется верно служить ей. Он поет ей песни, выводя трели, будто соловей. Он присылает ей пряное вино, мед и эль; он даже предлагает ей деньги, чтобы она тратила их в городе как пожелает. Ведь некоторых женщин можно завоевать деньгами – точно так же, как других можно растрогать добротой, а иных – взять силой. Все зависит от обстоятельств.