Кентерберийские рассказы. Переложение поэмы Джеффри Чосера
Шрифт:
С Рыцарем ехал всего один слуга, ЙОМЕН, одетый, как и положено, в плащ зеленого сукна с капюшоном. Зеленый цвет символизирует преданность и служение.
К поясу у него был приторочен пучок стрел – острых и блестящих, изящно оперенных павлиньими перьями, а в руке он держал лук. Он умело ухаживал за своим снаряжением: оперение было опрятным, стрелы метко били в цель. Волосы его были коротко острижены, а смуглое лицо походило на копченый окорок. На правом боку у него был меч и небольшой щит, а руку защищала блестящая гарда. На левом боку он носил зачехленный кинжал с богато украшенной рукоятью и острейшим лезвием. То был молодой человек, в любой миг готовый к битве. Но на его плаще поблескивал серебряный значок с образом святого Христофора – покровителя странников и лучников. Я догадался, что этот йомен, когда не носил воинского облачения, служил лесничим в поместьях Рыцаря. У его бедра с широкого зеленого пояса свисал охотничий рожок. «Я часто видел такие рожки в лесах и пущах», – сказал я ему. «Да, – ответил он, – мы трубим в них, чтобы поднять оленя». И поскакал прочь. Он не был охоч до болтовни.
Впереди него, конечно, ехала АББАТИСА. Это была образцовая монахиня, не кичившаяся чрезмерной набожностью. Она была скромна и дружелюбна и во время нашего путешествия то и дело поминала святого Элигия; поскольку этот святой считается покровителем лошадей и кузнецов, она, призывая его, должно быть, желала нам всем доброго пути и отменной скорости. Пожалуй, стоило спросить ее об этом. Звали ее мадам Эглантина, она благоухала розой эглантерией или жимолостью. Она превосходным голосом напевала
7
Намек на англо-нормандский выговор, который Аббатиса переняла, обучаясь французскому в бенедиктинском монастыре в Стратфорде-на-Боу (ныне Боу – район Восточного Лондона).
В ее чуткости можно не сомневаться. Она была так сердобольна, что плакала всякий раз, как видела мышку в мышеловке, – от одного вида крови принималась она охать и стонать. Против устава своего ордена, она держала при себе маленьких собачек и кормила их жареным мясом, молоком и лучшим белым хлебом. Она глаз с них не спускала, боясь, как бы они не угодили под копыта лошади и как бы их не пнул с досады попутчик-пилигрим. Тогда бы, можно не сомневаться, она и вовсе изошла слезами. У нее ведь было такое доброе, отзывчивое сердце. Вы и сами наверняка видали аббатис, но эта дама была поистине образцовой настоятельницей! Плат на ее голове был повязан так умело, что лицо можно было рассмотреть как нельзя лучше: правильный нос, глаза, сиявшие, как венецианское стекло, нежный ротик – мягкий и алый, будто вишня. Она оставила и лоб открытым – в знак искренности. Плащ на ней был сшит по фигуре и украшен тонкой вышивкой, а на запястье красовались коралловые четки с зелеными бусинами. И это было не единственное ее украшение. Еще был золотой браслет, увенчанный большой буквой «A», а под ней, буквами помельче, латинский девиз: «Amor vincit omnia» – «Любовь всё побеждает». Вероятно, речь шла о любви к Богу. Об этом я ее тоже позабыл спросить. Пожалуй, она относилась ко мне несколько настороженно – порой я ловил на себе ее озадаченный взгляд. Рядом с ней ехала монахиня, исполнявшая обязанности капеллана, и еще три церковнослужителя, о которых мне мало что удалось узнать. Это были обычные церковнослужители.
Еще с нами ехал МОНАХ – да какой статный! Он был одним из тех монахов, которые много разъезжают по делам за пределами монастыря, заключая сделки и договоры с мирянами, а с кем уж поведешься… Он любил, например, охоту. Он гордился крепостью тела и твердостью воли; из него мог бы получиться отличный аббат! У него имелась целая конюшня лошадей – коричневых, как осенние ягоды. Когда он ехал, то уздечка на его коне звенела так звонко, будто колокол, созывающий братию в часовню. Ему предписывалось следовать уставу Святого Бенедикта – под его началом находилась маленькая обитель бенедиктинцев, – но он находил правила этого ордена устарелыми да и вообще чересчур строгими; он предпочитал следовать канонам нынешнего дня – и жить, и пить в свое удовольствие. Любимым гостем на его столе был жирный лебедь. Он ни в грош не ставил набожный попрек, что, мол, охота и святость – две вещи несовместные, и насмехался над старинной поговоркой о том, что монах без устава – что рыба без воды. Да и кому нужна вода, коль вдоволь эля и вина? Зачем ему ломать глаза в монастырской читальне, забивать себе голову разными словами да книжными премудростями? Зачем ему трудиться в поте лица, как завещал Блаженный Августин? Какая миру от этого польза? Пускай Августин сам и работает! Нет уж, наш монах был веселым наездником. Он держал борзых – быстролетных, как птицы. Он любил травить зайцев в монастырских угодьях. Да и выглядел он как охотник. Рукава его одежды были подбиты и оторочены мягким беличьим мехом – самым дорогим из подобных мехов. Капюшон у подбородка скрепляла большая золотая пряжка в форме сложного узла. Такая застежка тоже не из дешевых. Его лысина блестела, будто стеклянная; лицо рдело, словно смазанное маслом. То был прекрасный, пухлый образчик монаха, в отличном состоянии! Глаза его, очень яркие и юркие, посверкивали, как искорки, внезапно вылетевшие из печки под котлом. Он сам был словно огонь, словно жизнь, этот сангвиник. По моему суждению, он и был самым лучшим прелатом – не то что какой-нибудь заморенный клирик, похожий на призрак! Ему, похоже, нравилось мое общество, или, вернее, в моем обществе он нравился сам себе. Он не приставал ко мне с расспросами о моей жизни и моих занятиях, и мне это было по душе.
Еще с нами ехал КАРМЕЛИТ. Он любил удовольствия и всякие увеселения, но, поскольку на него возлагалась обязанность собирать пожертвования, то он был еще и очень изворотлив. И хоть не слишком докучлив, но все же навязчив. Из всех четырех нищенствующих орденов его орден был самым падким до сплетен и до лести. Он помог устроить множество браков, и не раз – по причинам, о которых я умолчу, – сам оделял невест приданым. И вместе с тем, он был столпом веры. Его прекрасно знали все богатые землевладельцы в его округе, водил он знакомство и с почтенными дамами своего города. Он был облечен полномочиями исповедника – а значит, как сам он говорил, стоял много выше обычного викария: ведь он мог отпускать людям самые страшные грехи. Он выслушивал исповеди очень терпеливо, а об отпущении грехов говорил самым приятным голосом; покаяние он назначал самое умеренное – в особенности если кающийся грешник мог что-то пожертвовать в пользу его нищего ордена. Благослови меня, отче, ибо я согрешил и кошель мой сделался тяжек. Вот какие слова ласкали его слух больше всего. Ибо, как он говорит, есть ли лучшее доказательство покаяния, чем подаяние милостыни в пользу братии Господней? Много таких людей, кто страдает от своей вины и раскаяния, но они столь жестокосердны, что неспособны оплакивать свои грехи. Что ж – значит, вместо того, чтобы проливать слезы и возносить молитвы, такие люди должны жертвовать монахам серебро. Капюшон славного Кармелита был до отказа набит ножиками да булавками, которые он раздаривал хорошеньким женщинам; не знаю уж, получал ли он от них что-нибудь взамен. Я ведь только рассказчик. Я не могу сразу оказаться везде и повсюду. Могу лишь засвидетельствовать, что Кармелит обладал очень приятным голосом, хорошо пел и играл на цитре или лютне. Он лучше всех исполнял баллады. Помню, как он пел «Наш кот Грималкин». Превосходно пел. А когда играл на арфе и сам же пел, то глаза его поблескивали как звезды на зимнем небосводе в морозную ночь. Кожа у него была лилейно-белая, однако неженкой или трусом он не был: напротив, он был силен, как победитель в масленичных боях. Ему были знакомы все харчевни в каждом городе, все до одного содержатели гостиниц и кабатчицы; и, разумеется, с ними он проводил куда больше времени, чем с прокаженными и нищенками. Да и кто станет винить его за это? «Я ведь исповедник, – признавался мне он, – и такой сан не позволяет мне якшаться с разным сбродом. Это было бы просто непристойно, недостойно,
8
В начале [было Слово] (лат.).
В нашей веселой компании был КУПЕЦ с раздвоенной бородой. На нем было разноцветное платье – совсем как на игрецах из мистерий; ехал он в высоком седле и оттуда свысока поглядывал на меня. На нем была фламандская бобровая шапка, по последней моде, и сапоги – очень красивые и очень дорогие. Когда он хотел высказаться, то тщательно и важно подбирал слова; он как будто постоянно взвешивал в уме: какую прибыль это принесет? Например, он уверял, что море между Англией и Голландией нужно охранять любой ценой. Он отлично разбирался в меновых сделках, как и можно было от него ожидать, да и, по совести говоря, этот почтенный господин был рассудителен во всех отношениях. Он так достойно обставлял дела, покупал и продавал, вел обмен или торговлю, что никто не мог бы угадать – в долгах он или нет. Что за примечательный человек! Впрочем, забавно – я так и не узнал его имени. Как-то не удосужился его спросить.
Был среди нас и СТУДЕНТ из Оксфордского университета. Он был – как мы с вами сказали бы – настоящим умником. Он долго изучал логику, но сильно в ней не продвинулся. Ехал он на заморенной кляче, которая, наверное, и седока своего в худобе обскакала; сам он был серьезный, сухопарый, со впалыми щеками. Доходной службы у него не было, да сам он был чересчур не от мира сего, чтобы подыскать себе теплое местечко; вот потому-то плащ у него был такой же дырявый, как и кошель. Но самому ему были куда дороже двадцать томов Аристотеля у изголовья, в переплетах красной или черной кожи, чем какие-нибудь богатые одежды или дорогие музыкальные инструменты. Он изучал философию, но так и не нашел философского камня – золотишка в сундуках у него явно не водилось. Если кто из друзей ссужал или одарял его деньгами, Студент немедленно тратил их на книги да на учебу. Это был настоящий книжный червь! Он на коленях молился за тех, кто помогал ему платить за образование – а оно обходилось недешево, – и близко к сердцу принимал все ученые материи. Он никогда не болтал лишнего, а уж когда говорил, то очень осторожно и взвешенно, коротко и по существу, но с самыми возвышенными чувствами. Он любил порассуждать о нравственности и добродетелях. Свою речь он начинал, как принято у законников, словами: «Предположим, что…» Но из этих споров он узнавал, похоже, не больше, чем другие узнавали от него. «Хоть Аристотель друг, но истина дороже», – признался он мне однажды.
С нами был и ЮРИСТ, доктор права, ученейший и мудрейший, как то и подобает человеку такого высокого звания. Он консультировал своих клиентов на паперти собора Святого Павла, где и прославился своей рассудительностью и проницательностью. Он пользовался наибольшим почетом. Разумеется, я лишь передаю то, что слышал, но я и сам знаю, что он частенько заседал в судах присяжных, что разъезжают по всей стране; сам король выдал ему патентную грамоту, предоставив все судебные полномочия. За свои старания он получал ежегодный доход, да еще и вознаграждения от частных лиц; разбогатев, он купил себе землю – конечно же на началах абсолютного владения, или «безусловного права». Это из жаргона юристов. Я еще не видывал таких деловитых людей, как этот законник, хотя, сказать по правде, он больше старался выглядеть деловитым, чем заниматься какими-то делами. Всё-то он хлопотал да суетился. У него имелись все судебные ежегодники, писанные юридическим французским, так что он мог сверяться со всеми судебными случаями со времен Вильгельма Завоевателя. Тщательно изучая прецеденты, он умело составлял подходящие предписания для каждого нового случая; если бы он допустил ошибку, тогда иск сочли бы недействительным. Но он никогда не допускал ошибок. Он знал назубок все сокращения, уставы и реестры судебных предписаний. Каков он был собой? Конечно же, внешность его отвечала званию, как и у всех прочих людей. Он носил мантию зеленого сукна, отороченную черным ягненком и расшитую пурпурными и синими полосами; на голове у него была круглая шапочка из белого шелка. Словом, одевался он как лицо, облеченное властью. Но довольно о нем.
Ехал в нашей компании и ФРАНКЛИН – свободный, но не высокородный землевладелец. Борода у этого фригольдера была белая, будто маргаритка, а сам он был розовощеким – настоящий сангвиник. Иными словами, полон сил и вечно весел. По утрам он, по своему обыкновению, обмакивал кусочки белого хлеба в красное вино; может быть, оттого и был он таким румяным. Он был истинным сыном Эпикура и полагал, что жизнь следует проводить во всевозможных радостях и удовольствиях. Он держался мнения, что чувственные наслаждения – вот цель всякого разумного человека. Таков был его секрет счастья. Соседей он принимал у себя как щедрый хозяин и поклонялся мощам святого Юлиана – покровителя путников. Хлеб и эль у него водились всегда отменного качества, да и винный погреб его никогда не пустовал. И на столе не переводилось жареное мясо. Подавали и печеных фазанов, и гусей, и дичь, и цыплят, и свинину. Рыбу у него готовили в зеленом соусе, куропаток жарили с имбирем, павлинов тушили в перечной подливе, лобстеров готовили в уксусе, жареных угрей подавали в сахаре, а скумбрию – в мятном соусе. Блюда менялись вместе с временами года, но изобилие оставалось неизменным. Дом прямо ломился от мяса и вина. У него и птичник имелся собственный, и пруд для рыбы. Поэтому еда у него была самая свежая, и запасы ее всегда пополнялись. Он бранил повара, если соусы получались недостаточно пряными и острыми, если не оказывалось наготове нужной утвари – крюков для мяса, шумовок и сковородок, ложек, плошек да пестиков. Стол у него накрывали в зале, и он никогда не пустовал. Но Франклин был не просто обжорой. Он заседал на слушаниях местного суда и много раз представлял свое графство в парламенте. Когда-то и шерифом побывал, и окружным ревизором. На поясе у него висел кинжал и шелковый кошелек – белый, как утреннее молоко. Никогда еще свет не видывал такого почтенного фригольдера. Я так прямо и сказал ему об этом – а он только рассмеялся. «Что ж, сэр, – ответил он, – я живу, ни от кого не таясь».
Были среди нас и другие достойные горожане. Я заметил ГАЛАНТЕРЕЙЩИКА, ПЛОТНИКА, ТКАЧА, КРАСИЛЬЩИКА и ГОБЕЛЕНЩИКА, и каждый был в костюме своего приходского братства. Это были славные цеховые ребята, в недавно пошитой одежде. Ножи у них были серебряные, а не какие-нибудь латунные, а пояса и кошельки – самой лучшей выделки. Таких горожан можно увидеть в зале собраний гильдии, где они восседают за высокими столами и приветствуют друг друга словами «Бог в помощь» и «С вами Божья милость». Каждый из них мог бы быть членом городского управления. У каждого было достаточно дохода и имущества, чтобы заседать в Ратуше. Да и жены их были бы очень тому рады и только ругали бы мужей, если б те упустили такую возможность. Этим почтенным женщинам хотелось, чтобы их величали «мадам». Им нравилось в праздничные дни возглавлять процессии, отправлявшиеся к приходской церкви, они несли себя с достоинством, подобающим царственным особам.