Кесарево свечение
Шрифт:
— А бороду общипали птицы «холодной войны».
— Усами же одолжился у Ницше.
— Да нет, у Максима!
— Живет за границей на всем готовом.
— Слова составляет в порядки каких-то романов; смешон, как Софокл.
— Бедна наша почва, откуда такие берутся, маньяки величья!
— Пигмеи моральных устоев!
Тут кто-то стул отшвырнул и на костылях гневно воздвигся, трясущийся, горлом свистящий. «Не трогайте Стаську! Вы, гужееды ослиного толка! Я говорю это вам, я — Петрушайло, Янко который! Первый поэт и певец русского океана! Я запрещаю вам Стаську руками немытыми трогать!»
Хлопнулся было в падучей.
— «Скорую!» «Скорую!» Быструю амбуланцу! — те же «ослиного толка» вокруг закричали. Никто тут не жаждал летального с ходу исхода. Тут человек, про которого позже сказали «супруга», склянку достав из шали кубарьской с орлиными петухами,
Все восстановилось. По проходу прошел еще один литературный старик в оливковой спецовке революционного команданте.
«Да это же покойный Ильич Гватемала, тайный лауреат Премии Циклоппини! — прошелестела поросль. — Вот это писатель, не то что…» Поросль взглянула на Петрушайло и замолчала. А тот уже носовым платком, лишь по краям немного засохшим, помахивал: «Начинайте!»
На сцене появился барон Фамю, тоже в стиле Чаир, — с розами, приколотыми к лацканам и фалдам фрака.
— Ну что ж, господа, вот и дождались, — интимно сказал он — Внучка моя Натали согласилась сегодня петь!
Постоянная и все нарастающая любовь кукушкинского народа в лице его элиты вконец разбаловала парижского приживала. Движения его были томны, слегка усталы, но великодушны; так ходят меж нами любимцы земли, суперзвезды элиты вроде Филиппа и Аллы.
— Просим! — Он барственно, беззвучно зааплодировал в сторону кулисы. — Заранее хочу сказать почтенному собранию: дева сия не профессионалка.
Кто-то, конечно из молодежи, гаркнул: «Не верим!» Где-то грохнуло. Барон продолжал:
— Так уж принято в наших кругах. Она поет только для себя. И для меня, та parole. [107] Только лишь патриотические чувства толкнули ее сегодня на сцену. Je vous en prie, m'enfant! [108] Наташенька, прошу — играй, спонтань, импровизуй!
Слегка споткнувшись, как будто действительно от толчка патриотических чувств, на сцену выкатилась хорошо уже нам знакомая девушка Светлякова. И пошла по ней так, что у мужиков, да и у некоторых дам множественными шариками разбежался под кожей Меркурий восторга. Явилась игручая нимфа конца ошалевшего века.
107
Клянусь (фр.).
108
Прошу, мое дитя! (фр.).
Несколько слов о ее внешности в этот вечер. Она была босиком, и мелкие ногти ступней играли, как бисер, а крупный ноготь правой ноги горел огоньком. Тонкие брюки ее струились с бедер, и в этих шелках юморили две девочки ее ног. Шемизка ее была завязана узлом под грудями, которые в ней шевелились, как два недоступных зверька. Левое ухо ее украшал царской империи сказочный камень. В правой ноздре колебалось мифов гвианских кольцо. Один ее глаз был обведен ярко-желтым, другой мягко-зеленым. Волосы ее были забраны вверх и чутко дрожали, как устоявшийся факел.
— Hi, everybody! [109] — сказала она голосом вечной ундины.
«Демон Прозрачный, спасибо тебе даже за это явленье», — ошарашенный, думал Ваксино. Нет, не завяла она со времен наших горных фантазий, напротив, будто вернулась в эпоху Нарвских ворот. Наташка села на высокую табуретку у микрофона и прогуляла свои пальцы по струнам гитары. Потом подняла голову и дерзко в зал посмотрела.
— Те, кто помнит меня по питерским временам, а такие в зале, надеюсь, есть, знают, что я и тогда иной раз подпевала гитаре и даже выдумывала лирическую дребедень. С годами вокал окреп, — добавила она смешным басом. — О да, господа, сейчас вы в этом убедитесь! — Тут она пустила в потолок такую мощную трель, что даже розочки люстр задребезжали. В зале стали переглядываться, не зная, что еще ожидать. Она засмеялась: — Не ждите ничего особенного. Просто несколько песенок, что я сочинила на этих загадочных островах.
109
Всем привет! (англ.).
— Стас Аполлинариевич, это для вас!
Кесарево сечение! Гибнет бесстрашный царь. Заговор худосочия Обогатил алтарь. Плоти гниль, плодородие. Звук неземных кифар. Ниточка наша бродит В том, что зовем мы эфир. Нить золотого сечения, Ноль-шесть, девяносто пять, Режет средоточение, Тянется вверх и вспять. Плавится воск и олово. Во избежанье клише Не говорит ни слова Царственный акушер.— Мадам Мими, это вам!
По палубе гуляет дева, Она читает «Рошамбо». Атлантика тиха на диво, Струится нежно аш-два-о. Да-да, Гаврила, о да-да, мой друг Гаврила! О, да Не знает дева огорчений, Ни прыщиков и ни морщин. Свежа, как с Лесбоса гречанка, Она не ведала мужчин. Нет-нет, Гаврила, о нет-нет, мой хитрый друг Гаврила! О нет! А между тем на верхнем деке Богатой сволочи Олимп Выписывает деве чеки, Их собирает Вовка-пимп. О нет, о да, не верь, Гаврила, тебя запутать не хочу. Нет-нет, да-да, мой друг Гаврила, я хохочу!— C'est tres joli, n'est pas? [110] — с шиком расхохоталась столетняя княжна Мими, и все жены кукушкинского бомонда, сильно преуспевшие за время месячника по части шика, вспорхнули с аплодисментами: «Шармант! Шармант!»
— Посвящается русскому женскому веку.
Вздымают жезлы атаманы, Горой взбухают одеяла, Орлицей хнычет нимфоманка В любовных играх без финала. Гвардейцев племенная рота Потешить пах императрицы Готова. Сладкие аборты Лейб-акушер привез из Ниццы. Она рыдает, как пастушка, Запас грудей трепещет бурно. В чем юности моей проступок? Где прелести моей котурны?110
Это очень мило, не правда ли? (фр.).