Кесарево свечение

Аксенов Василий Павлович

Он вспомнил: вот в этом месте пляж пересекал проволочный забор, дальше простому люду хода не было, за забором отдыхала номенклатура. Теперь никакого забора не замечалось. Вообще не было ничего — одна первозданная природа да насаженные березки. Санаторий превратился в гробницу погибшей цивилизации.

Не встретив ни души, он прошел еще метров сто по пляжу и тут увидел на гальке две человеческие головы. Дурная шутка посетила его: должно быть, за эти головы не был заплачен выкуп. Вслед за этой шуткой должен был прийти ужас, но не успел: Ваксино заметил, что головы наблюдают за его приближением.

— Вот и он, твой Ваксино, — сказала одна голова.

— Стаська,

лапа моя, — проговорила другая. Внимательный читатель, конечно, уже догадался, что это были головы Славкиных родителей Игоря Николаевича (Натановича) Горелика и Любови Ипполитовны Горелик-Андриканис.

— Вот решили по старой памяти отдохнуть в Кировке, — сказал Игорь.

— А ваши тела в порядке, ребята? — осторожно спросил сочинитель.

— Да что ты, Стаська, мы тут помолодели на тридцать лет! — хохотнула Любка.

Оказалось, что санаторий работает на коммерческой основе, но для носителей СКВ недорого. Вообрази, все бальнеологические службы функционируют нормально. Больше того, сейчас здесь внедрили прежде осужденные партией галечные ванны, эту усладу царской аристократии. Результаты — потрясающие! Все болячки забыты! Состояние духа — в духе зари! Какой еще зари? Да социализма же, неужели не понимаешь?!

— Только жратва херовая, — добавил Игорь.

— Не то что в прежние времена, ты хочешь сказать? — спросил Ваксино.

— Вот именно, как в прежние времена, такая же хуйня, — сказал Игорь.

— Игорь, ты не в бильярдной! — с юморком прикрикнула на мужа печаль ваксиновских очей, Любка-Любка-Потеряла-Юбку.

— А что, Бульонский дома остался? — спросил Ваксино. Бульонский тут же вышел из пальмовой тени. Со свойственным ему тактом он никогда не подходил сам, не быв зван.

— Друг мой, Бульонский! — сказал ему Ваксино. Пес подошел и сел рядом. Протянул лапу человеку, о котором так часто говорили в семье и нередко в раздраженных тонах. Имя этого человека чем-то напоминает ежегодный укол в ляжку, однако это именно он прибежал спасать маму Бульонского. Он лег рядом с Ваксино. Собаки на самом деле помнят все до последних мелочей из окружающей жизни, не говоря уже о носках. Едва приблизившись, собака отмечает: этот человек был прошлый раз в других носках, но пятки пахнут тем же. Мореным дубом, ледис.

* * *

В переполненном «Бельмонде» все-таки было одно помещение, где можно было уединиться. Стены его от пола до потолка были закрыты полками красного дерева, на которых корешком к корешку стояли дорогие книги оксфордского издания. К верхним полкам можно было добраться по передвижным лестницам, что катались вдоль закрепленного на потолке рельса. Добравшись, там можно было и усесться с раскрытым томом, ибо каждую лесенку венчало удобное сиденье с подлокотниками. Внизу глубокие кожаные кресла приглашали в них утонуть, чтобы подремать над каким-нибудь просветителем и пробудиться, чтобы переворошить гору периодических изданий со всего света.

Словом, это помещение напоминало Стасу Аполлинариевичу библиотеку лондонского клуба Atheneum, членом которого он состоял в восьмидесятые годы. Всякий раз, заходя сюда, он вспоминал, как его рекомендатель лорд Лоуренс однажды остановился на торжественной лестнице, ведущей в библиотеку.

«Вот именно на этой ступеньке, мой дорогой Ваксино, Чарльз Хаффэм Диккенс помирился с Уильямом Мэйкписом Теккереем. До этого они двадцать лет не разговаривали друг с другом. „Ну, Теккерей, перестаньте дуться!“ — сказал он ему и протянул руку. Рукопожатие было принято. После этого они вместе проследовали в библиотеку и углубились в

чтение».

В «Бельмонде», который все дни месячника гудел неумолчной болтовней, а иной раз и взрывался дикими криками враждующих группировок, библиотека была сущим оазисом тишины. Публика чуралась этого стильного помещения, и мы, кажется, знаем почему. Дело в том, что здесь запрещалось подавать напитки, а употребление оных за счет какого-то неведомого покровителя стало уже навязчивой потребностью большинства постояльцев. Стас Аполлинариевич обычно забирался под потолок по одной из лестниц-каталок с томиком Диккенса, а потом, держась за продольный брусок, перекатывался в секцию «Т», к Теккерею. На самом деле он просто жаждал умерить внутреннюю дрожь, что накапливалась по мере прибытия персонажей.

Вот и сейчас, все еще переживая столь неожиданную встречу с друзьями, он вошел в библиотеку и стал подниматься по лесенке мимо Габриэля Д'Аннунцио, Данте Алигьери, Чарльза Дарвина, Альфонса Додэ, Даниэля Дефо, Томаса Де Куинси (Confessions of an English Opium Eater, [104] чтоб было понятно), Рене Декарта, Чарльза Диккенса, Эмили Диккинсон, Джона Донна, Ф.М.Достоевского, Александра Дюма, Влад. Даля, Гаврилы Державина, Джамбула Джабаева («Песни о Сталине», чтоб было понятно), Джеймса Джойса (врём, потому что в оригинале он не на «Д»), Т.Драйзера (члена КПА), В.Дудинцева (сотрясателя КП СССР), Фр. Дюрренматта.

104

Исповедь английского курильщика опиума (англ.).

Забравшись и утвердившись, Ваксино заметил, что находится здесь сегодня не в полном одиночестве. Внизу в кресле сидел и с несколько рассеянным выражением лица следил за его подъемом не кто иной, как его сын Дельфин. «Вот это да, он уже немного лысеет», — такова была первая мысль отца. «Этот папаша, он такой же костлявый, как я», — думал сын.

Теперь, кажется, появилась возможность представить читателю этого незаурядного молодого человека — так дальше развивалась подсказка сочинителя, — оказавшегося в роли персонажа. Дельфин вполне заслужил достойное место на этих страницах. Великолепный тип современного ученого, таков этот наш сын от первого брака. Простое умное лицо. Простая одежда: темный свитерок, брючата хаки, неизменно стоптанные кроссовки. Большие руки, большие ноги, крепкий торс, ваксаковская волжская косточка. Почему-то Стас не спускался вниз, словно жалел покидать уже занятую вершину. Видя это, Дельфин вылез из кресла, подкатил по рельсе другую лесенку и сам поднялся к вершинам секции «Д»; там они обнялись.

— Тебе, наверное, кажется, Дельфин, что я тебя избегаю? — спросил отец. Сын рассмеялся:

— Да я ведь понимаю, Стас: ты в процессе. Прекрасно помню, как еще в те времена ты начинал свой новый романешти и впадал в полусомнамбулическое состояние. Тебя тогда… — он хотел сказать «тебя тогда мать», но поправился: — Все домашние называли Стас Лунатиков.

Они оба рассмеялись. Отец с удовольствием потрепал слегка лысеющую шевелюру сына.

— А вот этого ты можешь и не помнить. Тебе четыре года. Мне тридцать. Я сижу за осточертевшим столом и строчу осточертевший литсценарий. Ты суешь свою мордаху мне под руку. Ну что ты все пишешь да пишешь, Стас? Я злюсь. Деньги нужны, вот и пишу. А зачем же тогда вычеркиваешь, спрашиваешь ты, и тут уж я отшвыриваю перо и мы начинаем нашу любимую игру «Подвиг борца Ивана-Огурца».