КГБ в смокинге. Книга 2
Шрифт:
— Но им ведь скажут, что…
— Правильно, — кивнул Витяня. — Обязательно скажут. Если уже не сказали.
— И тогда?
— И тогда нас возьмут в кольцо. В искусственный капкан из тяжелых грузовиков, сквозь который даже на «мерседесе» не прорвешься. Только на танке. Они, подруга, не станут стрелять по данлоповским покрышкам нашей респектабельной тачки или завывать сиренами на ночь глядя. К чему нарушать покой граждан? Сейчас не шестьдесят восьмой. Закон и порядок — прежде всего! Они нас просто зафлажкуют, как волков, и вытеснят
— Удобное для чего?
— Чтобы выпить на брудершафт.
— А может, это и к лучшему? — спросила я, не слыша своего голоса.
— Что «это»? — тихо поинтересовался Мишин.
— Устала я, Витяня… Веришь, как собака устала. Да и смысла особого не вижу.
— В чем?
— Ну, допустим, выберемся мы и из этой передряги, что вряд ли, если твои рассуждения — не плод фантазии. А дальше? Попадем в такую же ловушку через пару часов. И так до бесконечности. Устала я от ваших шпионских страстей. Не по мне это все…
— Мне обратно нельзя, Мальцева… — он сбросил скорость до минимума и ехал теперь, почти прижимаясь к бровке тротуара. — Никак нельзя. Понимаешь?
— Догадываюсь.
— Ну вот… — Мишин вдруг полуобернулся ко мне с просветленным лицом. — Слушай, у меня есть идея!..
— Если этот «мерседес» такой же, как у Фантомаса, то я поддерживаю: взлетай!
— Когда выберемся из этого дерьма, напиши очерк, а?.. Или даже не очерк, а повесть. Напишешь, подруга? Ты же у нас талант. Литературное дарование мытищинского разлива.
— Кретин, — улыбнулась я, неожиданно ощутив в горле вязкий ком. — Написать посмертно повесть еще никому не удавалось. Это тебе не орден Ленина получать.
— Ну, а если мы все-таки вырвемся? — продолжал допытываться Мишин, бросая косой взгляд в зеркальце. — Сможешь написать? Только правдиво, все как было?
— Не знаю. Отстань.
— А обо мне напишешь?
— Какая ж песня без баяна?
— А что напишешь?
— Витяня! — я с удивлением уставилась на него. — Ужель и тебя гордыня обуяла? Никак в историю войти хочешь?
— Так что ты напишешь обо мне? — не принимая моей иронии, Мишин коротко сверкнул глазами и прикусил губу.
— Правду.
— А какая она, правда?
— Ужасная.
— Ты думаешь, все настолько плохо?
Не умея ответить на его вопрос, я промолчала.
Потом, толком не понимая, что я делаю, а главное, зачем мне это, я придвинулась к нему и как-то очень неловко чмокнула его куда-то между ухом и шеей.
— Не бери в голову, Мишин, — прошептала я. — Нет между нами разницы, понимаешь? Нет в нашей замечательной стране грешных и праведных, нет хороших и плохих, а есть только блок коммунистов и беспартийных. Очень тяжелый блок. Из самого прочного в мире бетона и арматуры. И даже Хемингуэй, учись он с нами в одном классе и пройди то, что прошли мы, писал бы не о потерянном поколении и корриде, а передовицы с отчетно-выборной партконференции Фрунзенского района. Не бери в голову, слышишь!..
— Ты это… — не глядя на меня, Мишин сделал неопределенный жест рукой. — Ты успокойся, Валя.
— Я спокойна.
— На, возьми, — он протянул мне толстую сигару в целлофановой упаковке. — Нет хлеба — будем есть пироги.
— В жизни сигар не курила, — честно призналась я, не без почтения разглядывая внушительный темно-коричневый брусок. — Да мне уж и расхотелось…
— Ну и хорошо, — улыбнулся Мишин.
— Ты что-то придумал, да?
— Мне ничего не надо придумывать, Валентина. Как-нибудь, когда мы выберемся отсюда, я расскажу тебе кое-что о том, чему меня учили сразу после балетной школы. Не знаю, как в журналистике, а в разведке все, или, скажем точнее, почти все ситуации стандартизованы, учтены и заложены в специальную программу. После соответствующей подготовки думать практически не надо: срабатывают условные рефлексы. Автоматически срабатывают. Вот и сейчас, Бог даст…
— Господи, как все просто, — прошептала я.
— Угу, — буркнул Витяня. — Очень просто. До смешного. Каких-нибудь двенадцать лет в полувоенном-получиновном аду, где вместо чертей — инструкторы по взрывному делу и шифрам, а должность Люцифера занимает выдвиженец из отдела административных органов ЦК. Без нормальной семьи. Без человеческого дома. С узко регламентированным количеством биологических детей. Без собственного времени. Без права пукнуть, не имея на то соответствующей команды и не объяснив это позорное желание в докладной, написанной по всей форме на имя куратора.
— Ты сам избрал свой путь.
— Вот-вот! — усмехнулся Мишин. — Ты, подруга, говоришь в точности как мой папаня — ветеран партии, герой отдела кадров на номерном заводе. Он и его кореша по жэковской парторганизации всю жизнь занимались только тем, что кого-то куда-то выбирали, читали, запершись в Красном уголке, закрытые письма ЦК КПСС, гневно осуждали происки Конрада Аденауэра и пыжились при этом, как индюки, свято веря, что их засратая партия сдурела настолько, чтобы всерьез интересоваться мнением этого сборища алкашей и доносчиков. Ну ладно, им война мозги поотшибала, они действительно верили, что сами, лично, спасли Фиделя, дали по шапке Хрущу, скомандовали наступать на Прагу… Но я-то не сумасшедший, я-то хорошо знаю, что ничего и никого не выбирал!
— Что-то же, наверное, выбрал, — возразила я.
— Окстись, Валентина! Что мы вообще могли выбирать, когда выбора, по существу, не было?! Колбаса четырех видов, москвошвеевские штаны — трех, и то не каждому, сливочное масло — двух, люди — практически одного. Иномарку на улице увидел — и смотришь вслед, точно фея в розовом тулупе пролетела или инопланетянин взглядом одарил. Просто хотел во что-то верить. И жить как человек. Не чувствовать постоянной униженности. Не стрелять трешки до зарплаты. Не отираться в коммуналке до заслуженной пенсии в шестьдесят два рубля. Город солнца, мать их…