Кика - женщина с изюминкой. Любовные успехи и неудачи разведенной журналистки
Шрифт:
Я все старалась вспомнить его лицо, которое я видела в трамвае в Святой Терезе, но было трудно восстановить картинку. Тогда я стала вспоминать нашу переписку, и меня охватила паника. Потому что из писем совершенно ясно следовало, что я еду к нему для дикого секса. Когда я их писала, это казалось очень забавным, а на деле все принимало совершенно другой оборот. Я впала в отчаяние, захотелось вернуться в Сан-Паулу, пусть даже пешком. Но, в конце-то концов, я же сама хотела провинциального грубого мужчину, молодца, остроумного и сообразительного, но прежде всего я хотела, чтобы меня любили, заботились обо мне и защищали меня. То есть, мне нужна была полная противоположность тому, что я описывала в своих эротических письмах. Я испугалась.
Жара в автобусе все усиливалась, а с ней начался зуд в груди, который распространился по всему телу. Я стала чесаться, будто меня кусали блохи, и девушка рядом с презрением
Ситуация казалась безнадежной. Я ощущала каждый сантиметрик своего лона, которое представлялось мне сейчас открытой раной. Я хотела бы омыть ее кислым лимонным соком, почесать чем-нибудь острым, сделать хоть что-нибудь, чтобы погасить этот огонь, обжигающий мои внутренности. Тело мое изнывало, пожираемое каким-то неведомым развратником. Я тщетно пыталась отвлечься на пейзаж, частью которого были малиновые ногти моей соседки, на идиотский фильм, который шел по телевизору над головами пассажиров, но ничто не помогало справиться с жжением. Я поняла, что умру, что из моего лона появится на свет инопланетянин. И расценила это как Божью кару за то, что я бросила своих дочурок в Сан-Пауло и отправилась на поиски пикантных приключений в гости к незнакомцу, и что это было предупреждением о конце света (по крайней мере, для меня). И тогда я вдруг расплакалась, а моя шумная соседка стала утешать меня, недоуменно пожимая плечами. Она приговаривала ласково и тихо: «Успокойся, все образуется, молись Богу, и он поможет тебе, от боли рождается радость... не теряй надежду... плачь, плачь, и омывай свою душу». Она говорила и другие благотворные фразы; но чем больше она говорила, тем больше мне хотелось рассмеяться, и от истерических рыданий я дошла до хохота (как я могла рассказать девочке о том пламени, в котором сгорала?). Она тут же перестала гладить меня по голове и посмотрела на меня, как на умалишенную. Я встала с сиденья, все еще в слезах от смеха, и направилась в туалет, в котором вода прогрелась до сорока градусов, поэтому освежить ею лицо было невозможно. Я перестала смеяться и снова ударилась в слезы.
После всего происшедшего у меня не хватило смелости вернуться на свое место, и я уселась на свободное сиденье рядом с девушкой, которая спала, облокотившись на окно. Я размышляла о книге Рубена Фонсеки «Испражнения, выделения и сумасшествие» и чувствовала, как название книги материализуется.
Последний случай, когда у меня что-то так сильно чесалось, находился в таких закромах памяти, что мне пришлось напрячься, чтобы вспомнить его.
Я была маленькой девочкой лет семи и смотрела, как в клубе военного округа Кампинаса папа и его друг играли в теннис. Стояла невыносимая жара, не было никакой тени, чтобы спрятаться. Я сидела в позе лотоса, раздвинув и скрестив ноги, на мне были те проклятые трусы из полиэстера фирмы «Барбапапа», которые ужасно кусались. Хотелось пить, есть, и у меня чесалось между ног. Из всех этих проблем решаемой был только зуд. Без всяких церемоний и с чисто детской непосредственностью я стала энергично чесать раздраженное синтетической тканью место. Я чувствовала облегчение, но мечтала снять трусики, чего, конечно же, не сделала, потому что в свои полные семь лет я уже знала, что нельзя разгуливать без трусов, где захочется.
Когда я вновь обратила внимание на папину игру, он уже не играл, а шел в моем направлении с самым идиотским выражением лица. «Так-так, – подумала я, – папа идет узнать, не хочу ли я мороженого и не собираюсь ли уходить». А как я мечтала уйти! Мне безумно хотелось пить, но я была счастлива, избавившись от зуда. Я улыбнулась отцу, уверенная, что его приход имел целью заботу о чаде, но когда он подошел ближе, я заметила, что он слишком решителен. Но неизвестно, по какому поводу. Он взял мою руку, поднес ее к носу, понюхал мои пальцы и сказал: «Запах писюли!» – и тут же дал мне по руке. А потом добавил: «Никогда больше этого не делай!». Я оторопела в растерянности от непонимания своей вины. Значит, чесать там было запрещено? Он ударил меня по руке? Она пахла? Боже, как я хотела пить! «А попить ты мне, конечно, не предложишь?» – подумала я, но не успела произнести свою просьбу, так как он отвернулся и ушел. «Хочу к маме», – подумала я, но не пискнула (и не чесалась) до того самого момента, пока игра не кончилась, и папа не отвел меня домой.
Теперь мне казалось, что история повторяется в этом душном автобусе. Я снова изнемогала от зуда (только на сей раз это не имело прямого отношения к трусикам). Воспоминание о том эпизоде вызвало следующее, тоже связанное с интимным местом, трусиками, папой и наказанием. Когда мы были маленькими, наша подруга как-то осталась ночевать у нас, а родители ушли в кино. Дома остались я, она, три моих брата, дедушка и двоюродная бабка, которые тогда жили с нами. Мы все вместе (но без деда и бабки) искупались в ванне моих родителей, надели пижамы (мальчики) и ночные рубашки (я и моя подруга), как учили нас родители. Но я заметила, что моя подружка была без трусиков, в одной только ночнушке и коротких хлопковых носочках. Я спросила у нее, почему она без трусиков, а она ответила, что мама учила ее не спать в трусах, потому что это мешает кровообращению, и чтобы тело отдыхало от ужасной синтетики (ведь в то время трудно было найти хлопковое белье). Я решила, что она правильно рассуждает, и мы последовали ее примеру. Мальчики остались в одних штанишках и рубашках от пижамы, а я в одной рубашке, тем более, что она была длинной и из-под нее ничего не было видно.
Наигравшись вдоволь, мы уснули, повалившись в кучу, без сил, прямо в кроватке моего младшего брата. Мы все были худенькими, самому младшему из нас было три года, а старшему – восемь. И несмотря на то, что нас было пять, мы все поместились на одной кровати. Чуть позже пришли родители, причем мама отправилась спать, а папа стал разносить каждого из нас по постелькам. Сначала он удивился, что мы спим все вместе, и объяснил, что у каждого есть своя собственная кровать. А потом, когда взял меня на руки, обнаружил, что я без трусиков. Он провел рукой по моей попке, чтобы убедиться в отсутствии этой интимной детали гардероба, положил меня на кровать и сильно шлепнул по попе. А потом приказал надеть трусы и заставил пообещать, что такого больше не повторится.
Несколькими днями позже я стояла в ванной и готовилась пойти спать. Я почистила зубы и стала приводить в порядок свою «маленькую подружку», прежде чем пойти сказать всем спокойной ночи. Папа зашел в ванную (во времена нашего детства дверь в ванную не запиралась, пока мы не повзрослели), увидел, сколько бумаги я отмотала, чтобы вытереться, и остановил меня. Он отобрал у меня бумажную ленту, оторвал половину и протянул мне со словами: «Слишком много бумаги для такой маленькой писюли. Вот этого вполне хватит».
После этих трех, почти женоненавистнических, выступлений папы я пришла к следующему выводу: «моя подружка» неприятно пахнет, нельзя касаться ее руками; ее всегда надо хорошо прятать, она недостойна заботы и внимания и даже не заслуживает лишнего клочка бумажки.
Моя мучительная поездка наконец-то подошла к концу, и я взяла такси, чтобы доехать до Гейнца. Была уже ночь, и легкий ветер обдувал мои истерзанные волосы. Я больше не потела и не хотела пить, но моя вагинальная чесотка приняла неконтролируемые масштабы. На заднем сиденье машины я пыталась незаметно почесаться, и первое, что я сделала, когда зашла в квартиру, – уселась на лед.
Гейнц слишком скромно описал свой дом в письме. На деле это был настоящий дворец. Дворец площадью почти в тысячу квадратных метров, на Атлантическом проспекте, с видом на море. Это было выше всех моих понятий о роскоши. Моя комната была большая и удобная, а чтобы отыскать кухню, нужна была карта.
Гейнц был обходителен и внимателен ко мне. Я сказала, что у меня назначен ужин с другом, поблагодарив его за приглашение поужинать вместе.
Я приняла потрясающую холодную ванну и положила кубики льда на жгущий участок тела. В общем, я чувствовала себя лучше и отправилась на встречу с Аролдо, который оставил мне адрес и ждал меня дома, «чтобы выпить что-нибудь перед ужином». Жил он в Бутафого, на улице для средних слоев населения, в квартире, в которой не было и десятой части той роскоши, в какую окунулась я у Гейнца. На заднем сиденье такси я прилагала все усилия для того, чтобы водитель не заметил моих попыток успокоить остаточный зуд.
Лифт остановился на седьмом этаже, и вместе с ним остановилось мое сердце. Сделав три шага по направлению к квартире, я замерла и подумала вернуться, чтобы покончить с клоунадой. В одно мгновение мне на ум пришли все самые разные предположения: а что если он маньяк, если он изнасилует меня или запрет в комнате и откроет дверь, только когда захочет воплотить все свои самые грязные фантазии. Если меня никто больше никогда не увидит, если он убьет меня и выбросит мое искалеченное неопознаваемое тело в канаву? Я снова нажала кнопку вызова лифта, и пока ждала его, вспомнила о нашей переписке, о том, какой он был забавный, о его заметках и о нашей встрече в трамвае. Я поняла, что было бы глупо отказаться теперь от встречи и что в худшем случае я скажу «нет» на его посягательства. В конце концов, вдруг он окажется главной любовью моей жизни, и я потеряю ее, трусливо сбежав? Нет, я не упущу такой шанс! Я поправила грудь в лифчике (которая всегда должна быть высокой), взглянула на дверь и нажала на звонок.