Кинжал для левой руки

Черкашин Николай Андреевич

— Успокойся! Ну, прошу тебя… Я приказываю: лейтенант Демидов, возьмите себя в руки! И перестаньте быть тряпкой, слюнтяем, бабой!.. Дима, Дмитрий, слушай меня… Ты стрелял в людей. Да, в русских, в своих… Но обезумевших. Их поразила страшная, неведомая психиатрам напасть, которая заставила их вломиться в дверь твоего и моего дома. Они вкусили крови в Кронштадте, в Питере — и теперь пьяны и свирепы. Им внушили сатанинскую мысль, что они имеют право убивать любого, кто окажется на их безумном пути… Когда безумец с окровавленными

руками врывается в твой дом, у тебя нет времени на увещевания. Надо стрелять… И ты стрелял… Ты прав…

— Но зачем их так много?

— В эпидемию тоже гибнут тысячами… Это — эпидемия. Мор. Красный мор… Был черный мор — чума… И тогда тоже — горы трупов. Это пройдет и кончится. Все потом ужаснутся и прозреют. А пока идем к костру. Идем, отогреемся… Выпить бы рому глоток… Или крепкого чаю. Идем!

Там, на утоптанной площадке, уже трещало пламя, и «непенинцы» жадно сгрудились у оранжевых языков.

— Коля, — шепнул Грессер Леману — тезке и однокашнику. — Правь как на корабле, а то народ одичает.

— И то верно, — согласился Леман, морщась от боли лопающихся волдырей. — Штурман! — строго окликнул он Милашевского. — Наше место?

Лейтенант вздрогнул, будто назвали его тайное забытое имя. Но он был истинным штурманом, ибо в горячке боя и отступления не позабыл прихватить обрывок путевой карты и теперь, к всеобщему изумлению, достал его из-за пазухи:

— От станции Медгора мы ушли верст на пятнадцать… До финской границы еще полтораста. Пять ходовых дней.

Все сгрудились над измятым бумажным лоскутом, позабыв про костер.

Карта! Их общий сертификат на спасение. Карта! Клубок Ариадниной нити из этого гиблого лабиринта озер и валунов. Карта! Значит, и здесь ступала нога человека, раз расчерчена эта глухомань на геодезическую сетку.

— Пять дней… — мрачно протянул Леман, и у всех холодок пробежал по неоттаявшим спинам при мысли о еще пяти ночлегах в снегу, для кого-то столь же смертельных, как для схороненных утром гардемарин. — Где механик?

— Я, господин кавторанг! — встрепенулся Ильютович.

— Обеспечьте теплый ночлег. Придумайте что-нибудь. Сообразите. Вы же инженер, черт возьми!

— Есть, — без особого энтузиазма откликнулся грузный, неповоротливый Ильютович.

— Берите молодежь в помощники, и с Богом!.. Та-а-ак, кто у нас старший артиллерист? Лейтенант Демидов? Произведите учет оружия и огневых припасов.

В наличии оказалось шесть наганов, два кортика и один артиллерийский тесак.

— Николай Михайлович, — Леман отлично вошел в свою роль. — Вам придется взять на себя обязанности ревизора. Как у нас с провизией?

Провизии вышло удручающе мало. Перетряхнув все карманы, офицеры выложили на разостланный носовой платок Грессера плоскую баночку сардин, три английских бульонных кубика и горстку слипшихся в табачных крошках монпансье.

Больше

всего обрадовались жестянке, в которой можно было кипятить воду — полстакана зараз. Пили по очереди, обжигая губы о закопченную жесть, горячий хвойный отвар, присасывая выделенный Грессером крохотный леденец. Никто не смог припомнить чаепития более сладостного, а главное, живительного, чем это.

Тем временем Ильютович и в самом деле проявил инженерную сметку: из ветвей и снега соорудил нечто вроде грота, обращенного к кострищу. Нарубили лапника тесаком, на него и завалились, тесно прижавшись друг к другу.

Леман распорядился выставить на ночь боевое охранение. Вахту решили нести по два часа — до рассвета. Демидову выпала «собака». С полуночи и далее.

— Возьмите мою овчину! — стянул Леман с плеч романовский полушубок, он единственный, кто был одет не в бушлат и шинель. — Передавайте его по смене, а мне кидайте ваше рубище. Не замерзну в куче…

— Дима! — погрозил пальцем Грессер. — Помни наш уговор!

Эту ночь передремали по-божески. Утром встали все и, похлебав из жестянки бульону, двинулись в путь. Приморозило так, что ноздри слипались от неосторожно втянутого воздуха.

Островерхие ели стояли в снежных нарядах посреди вечной тишины, сотканные из хвои и снега. В этой стылой красе была разлита смерть, и Грессер с беспощадной ясностью прочитал в низком небе последнее условие их затянувшейся игры: «Если засветло не выйдем к жилью, утром встанут немногие». Себя он не тешил иллюзией. И потому с мрачным любопытством оглядел ландшафт своей грядущей кончины: «Так вот где Бог привел…»

Во всяком случае, здесь, под сенью еловых лап, в бескрайнем снежном саване, выходило лучше, чем в тесном затхлом отсеке «Тигрицы» или под стенкой городского пустыря…

Молча двинулись на чистый вест.

К вечеру не открылся ни один знак человеческого присутствия. К вечеру еще подморозило. И похоже было, что ни один Грессер валился на лапник с мыслью не о ночлеге, а о смертном ложе. Не грел и костерок, разложенный кое-как. Тем не менее охранение все же выставили, и первому опять выпало вахтить Демидову.

Уже сквозь сон, сладкий гибельный сон замерзающего человека, Грессер уловил сухой хлопок нагана. Он сразу понял, что случилось…

— А, ч-черт! Не уберег…

Он рванулся на выстрел, словно чужая смерть придала силы. Чертыхаясь горестно и злобно, кавторанг проваливался в глубокие следы, оставленные лейтенантом… У кого-кого, а у него-то был шанс выбраться из этих дебрей. Молодой, сильный… Он бы мог и в одиночку выбрести на жилье…

Но Демидов — живой и невредимый! — шагал ему навстречу, сгибаясь под тяжестью матерой волчицы. Сбросил зверя в снег.

— Вот… С первого выстрела положил… Прямо в башку, — с трудом отдышался Дмитрий. — На живца взял.