Китаец
Шрифт:
— Целая страна с миллиардным населением ждет за кулисами своего выхода. Необычайная мысль.
— Многие сотни миллионов людей, наших любимых бедных крестьян, наверняка знать не знают, что такое эти Олимпийские игры. А может, прекрасно понимают: оттого, что молодежь мира соберется в Пекине на игры, им лучше не станет.
— Я смутно помню ту женщину, по имени Хун. Она была очень красивая. В ней сквозила настороженность, она будто все время ждала, что что-то случится.
— Может быть. Мне она запомнилась иной. Она помогла мне.
— Служанка нескольких господ?
— Я думала об этом. И не могу ответить. Но ты, наверно, права.
Они вышли
Потом они пили кофе в гостиной у Карин. Карин рассказывала о своей работе, она сейчас переводила китайских поэтов за период с провозглашения независимости в 1949 году по настоящее время.
— Нельзя же посвятить всю жизнь исчезнувшим империям. Стихи вносят разнообразие.
Биргитта едва не рассказала о своем тайном увлечении текстами для шлягеров, но удержалась.
— Многие поэты — люди мужественные, — сказала Карин. — Мао и другие в политическом руководстве редко терпели критику. Однако с поэтами Мао был терпеливее. Вероятно, потому что сам писал стихи. Но по-моему, он знал, что артистические натуры способны раскрыть важные перспективы великих политических событий. Когда другие в партийном руководстве настаивали на силовых мерах против тех, кто писал ошибочные слова и рисовал опасными мазками, Мао почти всегда им возражал. До самого конца. Происшедшее с художественной интеллигенцией в годы культурной революции, разумеется, его вина, но не намерение. Хотя эта революция и называлась культурной, на самом деле она конечно же была политической. Когда Мао понял, что бунтующая молодежь зашла слишком далеко, он ударил по тормозам. И хотя вслух он, понятно, этого сказать не мог, мне кажется, он сожалел, что столько всего было разрушено. Но разумеется, лучше любого другого знал, что, делая омлет, надо разбивать яйца. Так ведь, по-моему, говорили?
— Или что революция не чайная церемония.
Обе рассмеялись.
— А что ты думаешь о нынешнем Китае? — спросила Биргитта. — Что там происходит сейчас?
— Я уверена, идет неслыханное единоборство сил. В партии и вообще в стране. Одновременно компартия стремится показать окружающему миру — таким, как мы с тобой, — что можно сочетать экономическое развитие с недемократическим государством. Хотя все либеральные философы на Западе это отрицают, диктатура партии совместима с экономическим развитием. Разумеется, это вызывает у нас тревогу. Именно поэтому так много говорят и пишут о китайских расстрелах. Отсутствие свободы, гласности, этих столь оберегаемых на Западе прав человека, — вот что в Китае мы осуждаем. Только, по-моему, это лицемерие, поскольку и в нашем мире полно стран, где права человека нарушаются ежедневно, — особенно в США и России. Кроме того, китайцы знают, что мы хотим делать с ними дела любой ценой. Они раскусили нас в девятнадцатом веке, когда мы решили превратить их всех в курильщиков опиума и таким образом присвоить себе право совершать сделки на наших условиях. Китайцы извлекли урок, но не намерены повторять наши ошибки. Вот так я думаю, хотя знаю, что мои выводы наверняка далеко не полны. Происходящее намного превышает масштабом то, что я вижу. С нашими мерками к Китаю подходить нельзя. Однако при всем при том мы должны с уважением прислушиваться к происходящему. Только полный идиот способен сейчас думать, что события в Китае не отразятся на нашем собственном будущем. Будь у меня маленькие дети, я бы наняла няню-китаянку, чтобы
— То же самое говорит мой сын.
— Дальновидный человек.
— Для меня поездка была потрясающая. Такая бесконечно огромная страна, меня все время преследовало ощущение, что я в любую минуту могу исчезнуть. И никто не спросит про вот этого индивида, когда кругом так много других. Жаль, не было времени как следует поговорить с Хун.
Вечером они поужинали и снова погрузились в воспоминания. Биргитта все сильнее чувствовала, что ни в коем случае не желает снова потерять связь с Карин. Ведь нет больше никого, с кем она делила годы юности, никого, кто поймет, о чем она толкует.
Они засиделись допоздна и, перед тем как пойти спать, обещали друг дружке отныне встречаться чаще.
— Нарушь правила дорожного движения в Хельсингборге. Вступи в пререкания с полицией. И тогда определенно окажешься у меня в суде. Я вынесу приговор, и мы вместе пообедаем.
— С трудом представляю тебя в кресле судьи.
— Я тоже. Но ежедневно в нем сижу.
На следующий день подруги вместе доехали до Главного вокзала.
— Я возвращаюсь к своим китайским поэтам, — сказала Карин. — А ты что будешь делать?
— Во второй половине дня ознакомлюсь с двумя обвинительными заключениями. Одно по делу вьетнамской шайки, занимающейся контрабандой сигарет и наглыми нападениями на стариков. В шайку входят несколько весьма омерзительных юнцов. Второе обвинение касается женщины, которая жестоко обращалась со своей матерью. Насколько мне известно, ни мать, ни дочь умом не блещут. Вот чем я буду заниматься. Завидую тебе с твоими поэтами.
Они уже собрались распрощаться, как вдруг Карин схватила Биргитту за плечо:
— Я не спросила про события в Худиксвалле. Что там?
— Полиция, судя по всему, уверена, что преступления все-таки совершил тот, кто в тюрьме покончил с собой.
— В одиночку? Убил столько народу?
— Целеустремленный убийца вполне справится. Но мотив по-прежнему не выяснен.
— Безумие?
— Я и тогда не верила, и сейчас не верю.
— Ты поддерживаешь связь с полицией?
— Нет. Читаю, что пишут в газетах.
Биргитта проводила взглядом Карин, которая быстро шла по залу ожидания. Потом поехала в Каструп, разыскала на парковке свою машину и отправилась домой.
Старея, начинаешь отступать назад, думала она. Уже не летишь стремглав только вперед. Одновременно потихоньку, почти неприметно происходит отступление. Как наши с Карин разговоры. Мы ищем самих себя, какими мы были и какие есть, тогда и сейчас.
Около полудня она добралась до Хельсингборга. Поехала прямо в контору, сперва прочитала памятную записку Главного судебного ведомства, потом занялась ожидавшими делами. Подготовилась к слушаниям по делу о жестокой дочери, а материалы по вьетнамцам положила в сумку и пошла домой. На улице ощутимо потеплело. Деревья уже начали распускаться.
Неожиданно нахлынула радость. Биргитта остановилась, зажмурилась и глубоко вздохнула. Ни для чего покуда не поздно, подумала она. Я видела Китайскую стену. Есть и другие стены, а в первую очередь острова, где мне хочется побывать, прежде чем жизнь подойдет к концу и крышка захлопнется. Что-то говорит мне, что мы со Стаффаном все же преодолеем ситуацию, в которой очутились.
Материалы обвинения по вьетнамцам оказались сложными и труднообозримыми. Биргитта работала с ними до десяти вечера, причем дважды консультировалась по телефону с Хансом Маттссоном. Знала, что звонки на дом никогда его не раздражают.