Китай-город
Шрифт:
Они поднялись в коридор.
Пирожков вошел в одну из дверок и показался оттуда минуту спустя, ведя за руку Тасю.
В черном суконном платье с узкими рукавами и отложным воротником, похуделая в лице, Тася смотрела совсем девочкой и, подойдя ближе к нему, сказала тихо:
— Вы на меня не дуетесь, Андрюша? — Она теперь так его звала.
— За что?
— А вот, что я в театре.
Палтусов пожал ей руку.
— Что я за цензор нравов?
— Так захотелось, так захотелось видеть эту дебютантку!
Оба приятеля решили, что страсть к сцене у ней — неисправимая.
Тася немного призадумалась, но тотчас же взяла Палтусова за руку и пожала.
— Вы славный! Я думала, вы другой! Хорошо… Это самое лучшее. Ведите меня к вашей купчихе.
— В следующий антракт сойдите в фойе, а я ее приведу.
— Мне еще и потому полезно будет, — соображала вслух Тася, — я увижу там типы молодых купчих. Это нужно изучить.
— Ненасытная! — рассмеялся Пирожков.
— Да, это правда, — созналась Тася, — что только театральное, все это мне надо знать, жадность ужасная!
Тася увидела, что занавес поднимается, и бросилась в свою ложу.
XVI
Анне Серафимовне понравилась "генеральская дочка", так она назвала про себя Тасю. Она просила ее приехать посидеть запросто. Она не стала говорить ей тут же о месте чтицы или компаньонки. Ее такт не ускользнул от Палтусова. Когда она вернулась, Любаша, ходившая также в фойе вместе с Рубцовым, сейчас же спросила:
— Это что за девчурочка в черном?
— Родственница Андрея Дмитриевича Палтусова. Славная, кажется, девушка.
— Что же это она в сукне-то?
— Мать у ней умерла.
— Видно, не очень убивается.
— Ах, Люба, — остановила Анна Серафимовна, — до всего-то тебе дело!
— Она ничего… Должно быть, из оголтелых?
— А вам что? — вступился Рубцов. Он видел Тасю.
— Я люблю, когда с них фанаберию сбивают, — продолжала задорно Любаша.
— С кого? — спросил Рубцов.
— Да с дворянской дряни.
— Люба! — удержала опять Анна Серафимовна.
Люба поглядела на Рубцова, скосившего на особый лад губы, и почувствовала какую-то новую неловкость в его присутствии. Он был недоволен, но это-то и подзадоривало ее.
— Это господин Палтусов? — тихо спросил Рубцов Анну Серафимовну.
— Да…
Она хотела узнать: как он ему понравился, но побоялась резкого отзыва.
— Ловкий, по видимости, человек, — заметил Рубцов как бы про себя.
— Думаете, ловкий? — спросила она. — Вот, однако, не об одном себе хлопочет!
— Ну, это еще не Бог знает что… Родственницу пристроить…
— После, — остановила его Анна Серафимовна, указав на поднимающийся занавес.
Ей был неприятен тон Рубцова. И он сегодня недалеко ушел от Любы. Что у них, — а еще молодые люди, — за замашка: ко всему относиться с недоверием, с злобностью какой-то!
Она в течение акта раза два поглядела в сторону Палтусова. В антракте он издали раскланялся и уехал до конца пьесы. Он ей сказал наверху, что будет завтра в концерте. И ей показалось, как будто он желает говорить с ней о своих отношениях к Нетовой. Зачем это? Правда, она слышала разные вещи. Она им не верит.
Однако это ее все-таки тронуло. Значит, он дорожит ее мнением. А она думала, что он и знать ее не хочет. У него есть что-то и в голосе, и в движениях, и в словах, что ей особенно нравится.
— Тетя, — Любаша толкнула ее под бок, — вы куда-то мечтами унеслись.
— Ах, это ты?
— Право, унеслись… все этот душка штатский вас в такую мерехлюдию привел.
— Пустяки какие ты все говоришь, — сказала Анна Серафимовна и отвернула голову.
— Умен очень? — спросил ее Рубцов пять минут спустя.
— Вы про кого?
— Да все про вашего ловкача.
— Не зовите его так.
— Ну, не буду.
— Вы спрашиваете, умен ли? Вот как-нибудь, если у меня встретитесь, — поэкзаменуйте его.
— Нам где же-с!
Рубцов решительно не нравился ей в этот вечер. Она хотела пригласить его напиться чаю после театра, но не сделает этого. С ним она могла обо всем толковать: и о делах, и о своем душевном настроении, но о Палтусове разговор не пойдет; пускай они познакомятся. Да вряд ли сойдутся. Сеня горд, в людей не верит, барчонков не любит.
Конец шекспировской пьесы и маленькую комедию, где дебютировала новая ing'enue, Анна Серафимовна прослушала с чувством тяжести в груди и в голове. Только на воздухе ей стало легко. Она привезла Рубцова и Любашу в своей карете и должна была развести их по домам. Любаша напрашивалась на чай, но Анна Серафимовна напирала на поздний час. И мать ее будет беспокоиться.
— А вы, Сеня, домой? — спросила Любаша.
— А то куда же?
Анна Серафимовна улыбнулась в темноте кареты… Люба начинала ревновать ее к Рубцову.
— Ну, вот вам и Шекспир! — крикнула Люба. — Такая пустяковина!.. И скучища непролазная!
— Это точно, — подтвердил Рубцов.
Спорить с ними Станицына не могла. Пьеса прошла перед ней точно ряд туманных картин.
Любашу завезли; Рубцов взял извозчика на полпути. Домой Анна Серафимовна возвращалась одна. Было уже около часу ночи.
XVII
Не спится Анне Серафимовне. Она живет все в тех же хоромах, лежит на той же постели, что и перед заключением «сделки» с мужем. Низ заперт и не топится. Да и верх бы она заперла, кроме спальни, столовой да детской. Зачем ей столько комнат? И вообще-то она не любит тратить по-пустому деньги… Просторных две-три комнаты, чтобы чистота была, белье тонкое, свету побольше. Платьев у ней много. На это она готова тратиться. По-старому-то лучше жилось, все было на своем месте; а теперь и мужчины и женщины вышли из пазов, ни к тем, ни к этим не пристали. Она это чувствует на самой себе. Что такое она? Вот хоть бы Андрей Дмитриевич Палтусов, как он на нее смотрит? И не купчиха, какие прежде бывали, и не барыня. Есть у ней в голове неплохие вещи. На фабрике надо многое уладить, казармы рабочих переделать, школу тоже по-другому устроить. "Затеи! — говорят разные кумушки. — Отличиться хочет, чтобы об ней в газетах написали, попасть потом в почетные попечительницы приюта или в председательницы общества".