Кладоискатели. Хроника времён Анны Ивановны
Шрифт:
Митька помог дуэнье вылезти из кареты. Несчастная выглядела, как пестрая куча тряпья: рукав платья оторван, видно, за что-то зацепилась, кофта расстегнута, чепец потерян, а волосы и лицо запорошены какой-то дрянью, то ли пылью, то ли мусором, высыпавшимся из треснувшей обшивки кареты. Лизонька лежала внизу, на прижатом к земле оконце, и на призывы не отвечала. Митька полез внутрь кареты и обнаружил, что барышня без сознания.
Вначале это приписали обычному обмороку — как не испугаться в этом ужасе, но потом, когда Лизу уложили на расстеленную на земле попону и запалили фонарь, который чудом не разбился, обнаружили
Митька выпряг лошадь, удивительно, что она не переломала себе ноги, и поскакал вперед в надежде сыскать какое-нибудь жилье.
Бедная Павла! Что жалеть Лизоньку, она без сознания, мозг ее отключен, и ей хорошо. Что жалеть кучера, который лежит раскинув руки, все еще сжимая в одной свой кнут, он мертв, и ему если не хорошо, то хотя бы покойно. А несчастная одинокая Павла в полном сознании и потому отдает себе отчет в происходящем. Их положение ужасно, ужасно! Лизонька жива, хоть слабо, но дышит. Значит, она не умрет. А где ей жить? Где найти безопасное место, чтобы они, страдалицы и странницы, могли бы приклонить свои измученные головы? А когда приклонят, что дальше, что утром? Лизоньку ведь надо как-то лечить…
— У-у-у… — Она тихонько завыла и скоро потеряла представление о месте и времени. Ей казалось, что душа ее уже отлетела. Может, она умерла? Помнится, когда карета завалилась, она сильно зашибла бок, и локоть, и ногу. Она прожила чистую жизнь, а потому смерть ее была бы легкой. Она попросту не заметила, что умерла. Вокруг небо, звезды, все сияет, и она отлично видит, какая звезда ближе, какая дальше. Иные так совсем рядом, протяни руку и хватай холодное, колючее светило. Сейчас ангелы прилетят, зашелестят крылами и унесут ее, легкую, в аквамариновую высь.
В сознание ее вернул еле слышный стон Лизоньки. Павла сразу ожила, спустилась с небесных высот на землю и поняла, что очень замерзла. Бог дает крест, дает и силу. Надо было действовать. Сундуки, как уже было упомянуто, не пострадали. Она поранила пальцы, обломала ногти, пытаясь развязать узлы, но сундук открыла. Когда вернулся Митька с телегой и двумя плохо различимыми в темноте фигурами, Павла уже была одета в свой самый лучший наряд, а Лизонька лежала, заботливо укрытая попоной.
— За смертью тебя посылать! — обругала она Митьку, достойного никак не ругани, а похвалы, но положение хозяйки, которое навязала ей жизнь, обязывало к крику, иначе никакого уважения не будет.
Митька не обратил ни малейшего внимания на грозный вид дуэньи.
— Здесь мельница рядом. А за лесом, верстах, говорят, в пяти, при дороге приличный трактир, гостиница по-ихнему, — сказал он радостно. — Поехали. Карету на мельницу доставят, я за ней завтра вернусь. Поднимайте барышню, ее надо в телегу перенести.
— Вначале сундуки погрузите, — деловито приказала Павла. — Я между них сяду, а голову Лизоньки ко мне на колени.
Дорога опять пошла лесом. В печальном его сумраке Павла вновь принялась дрожать, на этот раз ее волновали не разбойники, а мысли о бренности сущего. В ногах Лизоньки лежал мертвый кучер. Павла воспротивилась было ехать с покойником в одной телеге, но Митька сказал:
— Не в поле же Прокопия бросать…
Гостиница «Белый вепрь» представляла из
Эти дни, конечно, были посланы Павле в испытание. Лиза по-прежнему не приходила в сознание. Казалось, она просто спит — ни стонов, ни бреда, и рана на голове ее не беспокоит. Лекаря в городке не было, последнего призвали в армию, но сыскался аптекарь. Он осмотрел пострадавшую, ощупал рану на затылке. Во время осмотра он очень много говорил, разумеется по-польски. Павла понимала редкие слова, но согласно кивала, выражая этим полную веру в медицину. Но когда аптекарь принес банку с пиявками, Павла попробовала воспротивиться — больная и так потеряла много крови. Но где ей было совладать с решительным польским аптекарем! Пиявки впились в нежный Лизонькин затылок, потом набухли кровью, как мерзкие красные колбаски. Вышеупомянутая процедура облегчения больной не принесла.
Кормили наших постояльцев неважно, ссылаясь на нехватку продуктов — это осенью-то! — воды горячей не допросишься, в комнате холод. Павла пыталась погреться у огромного очага в главной зале, но скоро отказалась от этого. Над очагом висела голова дикого вепря. Не поймешь, из чего сотворена эта страшная морда — чучело или муляж, но хитрые узкие глазки словно следили за Павлой, словно подмигивали. В зале было полно пьющего народа мужского пола. Все они горланили песни и таращились на пышнотелую заезжую гостью с тем же плутовским выражением, которое мастер придал страшной роже вепря. Выражение это, как ни странно, волновало, но больше пугало. А ну как… страшно подумать!
За три дня постоя Павла так измучилась и изнервничалась, что, как только в гостинице появились две приличные дамы — одна совсем старуха, другая помоложе, — она бросилась к ним с воплями, моля о помощи.
Та, что помоложе, тихая, вежливая, вся такая утонченная и аристократическая, была княгиней Гондлевской, владелицей всей округи. Старуха с коричневым ликом и телом столь худым, что напоминала зачехленное знамя, — бездетной теткой княгини, жившей при ней «на хлебах». Во время рассказа Павлы княгиня все время поглядывала на тетушку, сидевшую с поджатыми, морщинистыми губами. Та хмурилась, щурилась, словом, была недовольна. Переломом в разговоре послужила упомянутая фамилия Сурмилова.
— Он у нас в России главный богатей, — верещала, подобострастно улыбаясь, Павла. — Он в Париж с дочкой своей ездил, дабы заказать вина для ее величества. Можно сказать, на золоте ест, в золоте купается. Сотворите милость, помогите дочери его с верной камеристкой, что пред вами, — одна лежит, другая сидит.
Княгиня еще раз переглянулась с теткой, на этот раз крайне выразительно, и тут узелок губ у старухи развязался, преобразившись в беззубую улыбку.
— Расскажите все еще раз, сударыня, — попросила княгиня, — но желательно больше французских слов, русский язык я понимаю с трудом.