Кладоискатели. Хроника времён Анны Ивановны
Шрифт:
Замок князя Гондлевского был беден, но верен великим идеалам и истинно высок в духовном его звучании. Поэтому под его черепичной кровлей не единожды собирались патриоты для обсуждения насущных дел. Естественно, на этих сходках присутствовал и старший сын, хотя по складу характера он был не патриотом, а забиякой и героем всех скандальных историй в округе. Но здравого смысла Онуфрию было не занимать, и потом, годы брали свое. Словом, похоже, что старший сын остепенился и вступил на путь гражданина.
За несколько дней до гибели Онуфрия в замке князя Гондлевского в библиотеке произошла очередная сходка —
Со временем, когда 1732 год стал далеким прошлым и события тех дней превратились в легенду, которую домочадцы пересказывали друг другу в зимние вечера, в тексте этой легенды якобы был такой диалог, за правильность которого автор не может поручиться. Будто бы Онуфрий вышел с той тайной сходки рассерженным и, лишь разъехались гости, бросил отцу в сердцах:
— Вместо того чтоб депутатов подкупать, лучше бы на эти деньги крышу починить и замок выкупить из залога!
И будто бы старый князь также в сердцах бросил:
— И думать не смей! Эти деньги предназначены для свободы Польши!
Онуфрий якобы отозвался:
— А на кой Польше купленная у Франции свобода?
И якобы князь проревел, словно Юпитер:
— Если ты, безумный человек, пойдешь на прямой грабеж, я тебя прокляну! И не только прокляну — убью!
Все это, конечно, домыслы. Онуфрий три ночи караулил французскую карету. Обнаружить ее помог хозяин гостиницы Адам, за оговоренную плату, разумеется. Ну уж кто-кто, а Адам умел держать язык за зубами.
Князь рыдал на похоронах сына, как малый ребенок. И никого не проклял. Когда много месяцев спустя события стали проясняться и патриоты предъявили князю Казимиру справедливые требования, он стал убеждать их, что Онуфрий поехал в лес, чтоб взять на себя охрану кареты… Высокие паны прятали усмешку в усы.
После смерти Онуфрия в замке не было дня, чтобы кто-нибудь не говорил в отчаянии: «Где же все-таки сыскать денег, чтобы выкупить замок?» То собирали в кучу драгоценное оружие, ножны иных сабель радугой сияли от драгоценных камней, но были это не брильянты, а скромная бирюза, гранаты и рубины. Да хоть бы и брильянты! В те времена камни покупались на вес, а что работа хороша, так ее станут ценить двести лет спустя. От продажи старинных, выцветших гобеленов тоже много не выручишь. Можно, конечно, продать приречные пастбища и лес, но сейчас, когда короля выбирают, покупателей не найти.
Встреча в гостинице «Белый вепрь» с больной мадемуазель Сурмиловой показалась княгине Гондлевской подарком судьбы. Конечно, о, конечно! Вон соседский панич Ольбрехт женился на девице Вербинской, и сразу семья поправила свои дела. А за Лизонькой Сурмиловой стояла вся Россия, в которой богатств
Эти картины приятно волновали сердце княгини, они казались реальными. А если действовать наверняка? И вдруг совершенно шалая мысль вспыхнула в голове: «А что, если обвенчать Ксаверия с девицей, пока она находится в беспамятстве? Если Господь послал эту встречу, то Он и благословит этот брак!» Размышляя таким образом, княгиня и ее спутники въехали в широкие ворота замка.
К чести княгини скажем, как вспыхнула эта мысль внезапно, так и погасла без следа. Она не решилась на анонимный брак не из опасения, что Павла все выдумала и девица вовсе никакая не Сурмилова, а самозванка. Об этом она вообще не подумала. Но ее серьезно волновали вопросы веры. Ксаверий истинный католик, невеста воспитана в вере греческой. Правда, сейчас случаются и смешанные браки. Вон у русских Остерман, министр и политик, сам лютеранин, а жена продолжает жить в православии. Но то Россия, там все не так, как у людей, все с ног на голову. А в Польше супруги должны ходить в одну церковь.
4
Лизонька очнулась только к вечеру. «Где я?» — был первый ее вопрос, но отвечать оказалось некому. По потолку прихотливым бордюром бежала акантовая ветвь, нарисованная весьма искусно, над дверью лоза обвивала медальон с лошадиной мордой и исчезала в неведомых далях прочих комнат. Вид у большеглазой лошади был укоряющий. С потолка взгляд Лизоньки спустился на гобелен. Погасшие краски сберегли благородство рисунка: Ревекка с кувшином стояла у колодца, и Исаак, опершись на посох, беседовал с ней. «Какая кроткая сцена», — подумала она и обрадовалась правильно найденному слову. Кроткими были на гобелене и овцы у ног Ревекки, и она сама, и пухлые облака на тканом небе.
Лежать было удобно, только слегка болел затылок. Она осторожно повернула голову и увидела окно: узкое, забранное решеткой, окаймленное красными листьями дикого винограда.
Комната была похожа не на жилые апартаменты, а на нечто навеянное мечтой, такие картины представлялись ей после чтения «Ромео и Юлии». Может быть, она продолжает спать, и в этом сне за окном обретается волшебная Верона? Ах, как романтично! Все это явь, во сне голова не болит. Но как бы славно было, если бы в это окно смотрел на нее драгоценный возлюбленный, ее Финист Ясный Сокол, ее Ромео… Она только на мгновение закрыла глаза, а когда открыла их снова, то увидела желаемое воочию. Финист, то есть Матвей, приник к окну и пялился на нее, чуть приоткрыв от напряжения рот. Кудрявую голову его украшала какая-то странная шапочка, рука цепко держалась за решетку.
— Князь, это вы? — прошептала она.
Финист ответил ей что-то невнятное, через стекло не разберешь. В этот миг хлопнула дверь, и видение исчезло.
— Козочка моя, очнулась, жива! — завопила Павла, поспешая к постели больной. — А ведь почти умирала! Вы больше до такой печали меня не допускайте. Что я батюшке Карпу Ильичу скажу?
«Нет, Павла не кроткая, Павла — дура громогласная», — подумала Лиза и сказала шепотом:
— Не кричи. Сядь подле и рассказывай. Мы уже дома? Мы в России?