Klangfarbenmelodie
Шрифт:
Аллен боялся испугаться того, что между ними произойдет — потому что знал, что Тики хочет его и возьмет сегодня. Потому что специально ради этого вырядился в это чертово белье, которого так смутился Канда. Потому что сам… жутко, просто до боли внизу живота хотел этого каждый раз, когда Микк начинал прикусывать ему кожу на ключицах и дразнить напряженные соски, пробравшись ладонями под одежду.
Он хотел этого — но сомневался в том, что не струсит, не испугается в последний момент неизвестного, и потому торопился, несся куда-то сломя голову, словно у них совсем-совсем времени не было, словно
Как и зачем они оказались в ванной комнате, юноша уже понятия не имел.
Именно об этом он и спросил у хохотнувшего Тики, который сразу же включил воду, и та зашумела, зажурчала, отвлекая, отрезвляя (потому что Аллен чувствовал себя совершенно пьяным), и лукаво сверкнул глазами, скользнув руками юноше за спину и принявшись развязывать широкий пояс.
— Штукатурку с тебя снимать будем, — шепнул мужчина, и Уолкер испуганно дёрнулся, сам не понимая, чего больше испугался: того, что Микк обязательно увидит его уродливую руку, или того, что вновь превратится в хмурого Аллена.
Странное дело, но в последние дни он стал понимать и замечать за собой, что была «Алиса», а был «Аллен».
И пусть сам Аллен был ими двумя, был одним целым, эти двое были словно бы совершенно разными людьми. И это пугало. Это вгоняло в панику.
Потому что одновременно Уолкер чувствовал себя и цельным, и двояким — он был один, но в то же время носил два образа, диаметрально противоположных друг другу.
И почему-то Аллен хотел… хотел остаться Алисой. На эту ночь — остаться ею, чтобы быть искренним в своих порывах и не волноваться по поводу своего уродства — ведь Алиса была красивой. Она была похожа на Хинако. Она была рыжей и бледной, писанной красавицей, которую многие парни и мужчины провожали взглядами.
А сейчас Тики говорит ему, что хочет смыть всю эту «штукатурку». Хочет вернуть мрачного обезображенного Аллена.
— Н-но я н-не… — кафельная плитка в ванной была холодной, а кожа у Тики — горячей. Аллен уперся мужчине в грудь ладонями, судорожно мотая головой и бормоча себе под нос про то, что оно того не стоит, что лучше так, потому что…
У него не осталось сил, чтобы произнести слово «уродство», но Микк, кажется, и без его слов все понял. Или — даже с самого начала об этом знал. Потому что дернул без лишних оправданий бант на талии у юноши, роняя пояс на пол и тут же скользя горячими руками под ослабленно болтающееся у Уолкера на плечах кимоно. Аллен коротко застонал и напрягся, когда мужчина задержался осторожными пальцами на шрамах у него на левом боку (господигосподигосподи, он и раньше так часто делал, но сейчас… их близость, и рука Аллена, она же…).
— Все будет хорошо, Малыш, — тихо зашептал Тики ему на ухо. — Потому что я люблю тебя и хочу тебя, слышишь? Женские шмотки и штукатурка — это прекрасно, но хочу я Аллена Уолкера, — вкрадчиво и четко произнес он, тут же прикусывая юноше ушной хрящ и плотно прижимая к себе — так, чтобы они соприкасались обнаженной кожей.
— Но Аллен Уолкер… — выдохнул в ответ Аллен, дрожа всем телом и в противовес своим словам ныряя руками под бесформенным мешком теперь висящую на Микке одежду. — Он же… инвалид и урод, Тики. И я… хочу, чтобы Алиса… — он мотнул головой, ненавидя свою сбивчивость, —
— Но Алиса, — коротко отозвался Микк, — это ты.
И — стянул рыжий парик (такими когда-то были его собственные волосы — такими же яркими и солнечными), с каким-то вздохом долгожданного облегчения зарываясь в седые (старческие) пряди, стаскивая невидимки и резинку, словно и правда желал этого весь день.
Аллен почувствовал, как его изнутри разрывает, что он не знает, что сказать и как, потому что грудь перехватило и сердце застучало как заполошное, а Тики был таким ласковым и надёжным, что хотелось довериться ему и отдаться полностью.
Аллен — это Аллен. Забитый, стеснительный, мрачный и одновременно отзывчивый, доброжелательный, мягкий. Он был таким с самого начала, когда отец ещё постоянно таскал его за собой, рассказывая про оружие, способы быстрого убийства и разновидности джаза.
Но всё равно было слишком страшно показываться вот таким Тики — вот таким уродливым, безобразным, совершенно некрасивым на фоне самого мужчины.
Микк осторожно развёл полы его кимоно в стороны, мягко погладив бока, остановившись на шрамах, и медленно проскользил подушечками пальцев по спине, вызывая судорожный вдох и заставляя выгнуться вслед движению.
— Вот так… — тихо зашептал ему на ухо мужчина, сжимая в руках и чуть приподнимая над полом, такого удивительно легкого, что стало даже немного страшно. Кимоно сползло вниз, свалившись на пол бесформенным комом, и на Аллене осталось только это до ужаса неудобное белье, чулки… и перчатки. Они с Тики встали под душ, и юноша тут же ощутил, как намокают волосы, как вода щекотными струйками скользит по позвоночнику, и как ему горячо и хорошо. — Сейчас мы уберем этот боевой раскрас, и я зацелую тебя до смерти, — ласково пообещал Микк, успокаивая его совсем как ребенка, и Аллен нервно хохотнул, совсем не зная, что сделать и как остановить мужчину.
Тики хорошенько умыл его, стирая слой тонального крема и обнажая тату со шрамом — и тут же целуя в обезображенную скулу, чертя языком четкую линию увечья и опаляя кожу сладким карамельным дыханием.
Аллен казался себе неправильным, несуразным — гадкий утенок, невесть как оказавшийся рядом с прекрасным лебедем — и счастливым до истерики. Он даже не заметил, как расплакался, когда Тики подарил ему еще один горячий собственнический поцелуй — просто щеки обожгла влага, и сначала юноша подумал, что это вода, но потом…
— Ну тише, ну мой хороший… — забормотал Микк тут же, слегка прикусывая ему нижнюю губу — красную уже просто от поцелуев — и привлекая к себе, дразняще ласковый и напористо-агрессивный одновременно.
Такой замечательный, такой потрясающий, такой добрый… если он полюбил Аллена таким — уродом и калекой, — то, может, и самому юноше наконец следовало полюбить себя?
Кружева перчаток липли к коже, и плечо уже начал охватывать пожар — тот самый, нестерпимый, ужасный, болезненный, — но он не обращал на это внимания, потому что руки Тики, горячие нежные пальцы, прижимали его к себе, словно желая впитать, поглотить, растворить, и Уолкер просто таял как первый снег от этого тепла, такого приятного и не обжигающего.