Klangfarbenmelodie
Шрифт:
— Ну и чёрт с тобой, — наконец махнул Тики рукой, обиженно насупившись только для того, чтобы поддеть самого Неа. — Сам когда-нибудь расскажешь.
Мужчина вздохнул, чувствуя ненависть к себе за то, что, пожалуй, никогда не будет готов ответить, рассказать, объяснить… И вместе с тем — облегчение, что друг не выпытывает ничего о его прошлом правдами и неправдами.
Спасибоспасибоспасибо.
За то, что просто рядом как поддержка и опора, как тихая гавань и утешение.
Как человек, который может стать достойной заменой Мане.
Неа стиснул зубы в диком
Потому что призрак родного брата никак не отпускал его — или это сам Уолкер не отпускал призрак Маны — и этот призрак как будто стеной вставал между Неа и всеми теми людьми, которые были ему бесконечно дороги.
Всегда.
И даже Аллен, его дорогой Аллен, который был так же добр, как и Мана. Который пел так же красиво, как и Мана. Который мечтал научиться играть на пианино, как и Мана.
Которому Неа запретил даже говорить о музыке, потому что призрак близнеца душил ему горло и перекрывал кислород.
Он хотел освободиться от этого, но стоило ему только подумать так, как внутри всё леденело и грудь словно бы сковывали в стальных объятиях.
Неа не мог освободиться.
Это было его крестом. Его виной. Его наказанием. Его искуплением.
Уолкер тяжело вздохнул и, посмотрев на отстранённо наблюдавшего за небом Тики, тихо просипел:
— Адам устроил аварию десять лет назад, после которой мы и сбежали.
Мужчина долго молчал в ответ. Не двинулся, не вздохнул, не издал ни звука. И Неа казалось, время просто замерзло в окружении их скамейки, было тихо и пусто — в парке по выходным почему-то мало кто ошивался. И это псевдо-спокойствие… оно давило на него, душило его, убивало.
Ну скажи что-нибудь. Пожалуйста.
— Прости, — наконец тихо выдохнул Микк, и Уолкер дернулся, резко поворачивая к нему голову и до боли сжимая руки в кулаки.
Так не должно было быть. Это не Тики должен был извиняться. Это он, Неа, обязан попросить у него прощения за своих призраков. И за то, что все это время — за все время их знакомства — постоянно ужасно хотел назвать его Маной.
Они были разными. Совершенно разными. Мана был мягче, теплее, ближе.
Тики был жестким, далеким, скептичным. С ним было спокойно, он был своим, он был достоин доверия побольше многих других друзей Неа, но Уолкер… Он не мог… не мог сказать ему… что?
«Я с тобой подружился сначала, потому что ты был похож на моего брата-близнеца, который разбился».
Так, что ли? Это же бред.
Хотя больше это всё же оскорбление.
Потому что Мана душил Неа своими мягкими пальцами и обдавал трупным дыханием всякий раз, когда Уолкер мечтал наконец отпустить его.
— Тебе не за что извиняться, — всё же выдавил из себя мужчина, прикрыв глаза и ругая себя за слабость. За трусость.
За нежелание расставаться с собственным призраком.
Тики взглянул на него золотыми глазами (у Маны были почти такие же, только в них рыжей осени пряталось больше) и ободряюще улыбнулся, несильно стукнув кулаком
— Да ладно тебе, Неа, мы же друзья, — уверенно проговорил он, и Уолкер, закусив губу, проклиная себя и свою слабость, улыбнулся в ответ.
— Конечно.
Холодные пальцы Маны сдавливали ему горло.
Неа предпочитал не обращать на это внимания.
***
Аллен возился на кухне с такояки, когда дверь хлопнула, и в квартиру ввалился Неа. Юноша прикусил губу, стоило только брату зашуршать обувью нарочито громко, показывая, что он пришел, и неслышно вздохнул.
На самом деле он просто ненавидел это. И эту свою скрытность, и это идиотское молчание, и несмелость Неа… Но больше всего — Адама, из-за которого все и произошло.
По-честному говоря, Аллен очень хотел, чтобы между ним и братом все было как прежде — как в детстве, когда Неа вечно провоцировал его на какие-то сомнительные комнатные авантюры (потому что младший Уолкер был еще мал, и никто не хотел, чтобы он поранился), а Мана — останавливал их обоих. Но слишком… слишком многое теперь стояло между ними.
Аллен был слишком похож на своего отца — и слишком любил погибшего брата, чтобы предать забвению свою мечту быть таким же потрясающим музыкантом, как он. А Неа… Неа слишком сильно держался за прошлое в виде Маны, и еще неизвестно, кто из них больше тосковал по доброму парню с мягкой улыбкой и музыкальными пальцами.
Брат прошаркал тапками по коридору и остановился на пороге на кухню, как будто дальше — барьер. Только что носом подозрительно поводил, словно искал какой-то подвох в происходящем.
А подвоха не было. Аллен просто готовил эти его чертовы такояки, потому что хотел извиниться, но словами этого сделать просто не мог. И обнять… Обнять Неа — тоже не мог.
Не знал, почему.
Линали сегодня на него ругалась. Говорила, он слишком черств и слеп, чтобы видеть, как брат страдает от его молчания, и с этим надо что-то наконец сделать. И Аллен был согласен с ней, но только что сделать — не знал. Потому что у него были причины поступать так, как поступает — они всегда были, еще когда он полез в эту чертову машину к братьям, надеясь, что Адам узнает про то, что они втроем едут на этот чертов концерт, и не станет приводить в исполнение свой приговор.
Приговор и Мане, и Неа.
Но… не сбылось.
И теперь Аллен готовил любимое блюдо брата, чтобы извиниться перед ним хоть так, потому что больше никак не мог.
Потому что должен был вести себя так, как ведёт.
Да, по-свински. Да, эгоистично. Да, разрущающе для них обоих. Но он должен был. Иначе могло случиться непоправимое.
А так… так хоть один из них в безопасности.
Аллен сглотнул, облизнувшись, но обернуться к брату так заставить себя и не смог, потому что боялся увидеть на его лице злость, раздражение или неприязнь. Неа мог устать. Конечно же, Неа уже устал. От вечных пряток, от вечной нужды бороться, от своей же депрессии и нависшего над ним призрака Маны, от такого непутёвого младшего брата.