Классические книги о прп.Серафиме Саровском
Шрифт:
Я ничего не искал, живя в Сарове субъективною жизнью, и лишь не загораживался от явлений, происходивших на моих глазах, от рассказов достоверных очевидцев.
Я не буду говорить о постоянно-встречавшихся исцеленных детях, бывших скорченными всем телом, или ногой.
«Мальчик пошел», «у мальчика ножка развернулась», — слышалось постоянно.
Понятно почему, после множества изо дня в день повторяющихся и учащавшихся событий народ так стремился к источнику, к этой даром раздававшейся целительной благодати.
Теснота доходила до того, что богатые, роскошно одетые женщины снимали свои платья поодаль
Особенное что-то было в этой толпе 17-го числа, когда около места «ближней пустыньки», в нескольких десятках сажен от источника, народ исповедывался под открытым небом у иеромонаха, положившего крест и Евангелие на пень дерева.
И темная зелень Саровского леса, пение панихид в часовне, ржание лошадей, гул народа, шепот исповедей, звон посуды с целебною водой и радостный блеск неба, скрывавшего простертую над всем этим благословляющую своих детей руку старца Серафима, — все сливалось в одну единственную, никогда еще не бывшую и драгоценную красоту.
Прошли почти две недели со времени окончания Саровских торжеств, и я, вдали от Сарова, после значительного промежутка времени, снова берусь за перо, чтобы закончить запись тех впечатлений, которые там были пережиты.
Странное чувство пришлось испытать нам в последние дни празднеств: какую-то пресыщенность души, какую-то невозможность восприятия ничего нового. Словно те двери, которыми внешний мир шлет свой духовный отсвет в душу, закрылись, и ничего нового не могло войти в душу, как не входит уже более ни одна монета в копилку, набитую деньгами… От массы пережитых чувств наступила, наконец, какая-то одеревенелость. Внимание, восторг, радость — все притупилось. Не было больше ни силы изумления, ни свежести восприятия.
Душевная работа, которую пришлось невольно совершить в Сарове, была слишком сложна и трудна. Я не говорю о личных чувствах, о тех уголках души, которые давно уже наполнялись трепетом при мысли о будущем прославлении старца Серафима. Я говорю об общей восприимчивости.
Живя среди определенных физических законов, привыкнув к известной логике жизненных явлений, наш ум трудно воспринимает столь охотно допускаемые верой нарушения этих законов, этой логики жизни.
Вы знаете, что хромой никогда не пойдет, глухонемой не заговорит, и слепорожденный не будет видеть. И эти понятия засели клином в нашу голову среди основных наших понятий.
И вдруг в продолжение десяти дней вы видите ниспровержение этого естественного, закономерного порядка. Слепорожденные видят, расслабленные вскакивают и прыгают, немые говорят. Застарелые, не поддавшиеся никаким врачам недуги мигом исчезают. Один, другой, десятый случай… Десятки случаев!..
И вам уже начинает казаться законным и обыкновенным не тот порядок неисцелимости убожества и горя, а этот новый порядок всеобщего, чудом вносимого здоровья, бодрости, счастья. Но чтобы достичь, хотя на те несколько дней, такой перемены десятков лет миросозерцания, как сильно и глубоко должны были избороздить душу эти впечатления, как переволновать ее!.. И тогда там мне все казалось возможным.
Если бы мне сказали там: «Сейчас Дивеевский собор сорвался с земли и унесся в небо!», если бы мне сказали: «Мертвые встали из гробов и пришли к раке отца Серафима», — я бы не удивился, и сказал бы спокойно:
«Ну, так что ж? Это так просто и понятно!» Но эта ломка, хоть на несколько дней, всех старых понятий, под напором всего того необъяснимого, что происходило в Сарове, потрясала все существо, и душа начинала чувствовать глубокую усталость от слишком многих, бьющих и необыкновенных впечатлений. И потом все это, столь невыразимо-высокое, непостижимое, сверхчувственное, было столь непривычною сферой для робкой, ограниченной, стелющейся по земле души мирского человека! И какие восторги ни переживала там душа, она не без удовлетворения вернулась опять к обычному быту, к закономерности ограниченных и ясных земных явлений.
Все, что я там видел и слышал: толпы бесноватых, исцеляющихся от прикосновения к мощам отца Серафима, небесная торжественность служб, за душу хватающие громы церковного пения, ясное влияние чего-то страшного, вечного во всем, что происходило, радостные, обновленные лица исцеленных, — это большее, чем я ожидал, оправдание нашей страстной веры в старца Серафима; это всех переполнявшее, напряженное чувство восторга, умиления, беззаветной благодарности ему за его светлеющую жизнь и за его загробную благодать, — все это столь сильно действовало на душу, что последние ночи я бредил тем, что видел днем. И, наконец, перестал вовсе что-либо чувствовать. Меня не тянуло ни к раке отца Серафима, ни на колодезь, ни смотреть на исцеленных. Я не мог более ни изумляться, ни радоваться, ни с интересом смотреть. Вся, что в душе, способность чувствовать была уже истощена…
И теперь, когда я вернулся к обычной летней жизни, и когда между Саровом и мною стал длинный путь, разговоры с посторонними людьми, дела службы, интересы театра и литературы, новые книги и новые мысли, множество мелких житейских интересов, — Саровские дни кажутся мне очень далеким, дорогим сном, сном бесконечно задушевным и чрезвычайно ярким.
И тут, в этих воспоминаниях, где уже меркнут подробности, и яснее рисуются главные части общей картины, встает во весь рост главный после старца Серафима герой этой картины — русский народ.
Я вижу его отсюда, из моего утопающего в зелени, прохладного уголка, — вижу усталым, запыленным, в неложащейся, густой, как осенний туман, пыли, добровольно принявшим подвиг для того, чтобы на секунду приблизиться к раке отца Серафима.
По два, по три дня дожидались, стоя в нескончаемой шеренге очереди, войти в ограду монастыря и приложиться к мощам. И часто, какое-нибудь неразумное распоряжение полиции, — и человек, стоявший у самых ворот, отодвигался назад, Бог знает на какое время.
И вот, в этой толпе было одно лишь покорное ожидание, — ожидание этой минуты таинственного единения с этим чисто-народным, национальным святым, в лобзании его мощей.
Я думаю, если бы здесь были иностранцы, зараженные ненавистью к нам, они были бы прямо испуганы и ошарашены выносливостью русского человека.
Придти за сотни верст, питаясь черным хлебом и водою, и несколько дней на ногах, в тесной толпе, спокойно, скрестив руки на груди, ожидать мгновения приблизиться и коснуться губами чела старца Серафима, — сколько сил души надо иметь для такого подвига, какой неиссякаемый родник идеализма, питающий в себе этот подвиг!