Классно быть Богом (Good to Be God)
Шрифт:
Я звоню миссис Гарсия. Как выясняется, мистер Соломон – ее сосед и владелец той самой зловредной кошки. Этого я и боялся. Я выражаю сочувствие миссис Гарсии. Когда я просил этих двоих имбецилов разобраться с кошкой, мне представлялось, что ее просто поймают и увезут миль за тридцать от дома. В худшем случае, накормят отравленной печенкой. Беру себе на заметку: впредь надо будет давать указания конкретнее. Впрочем, кошка уже никого не заботит. Миссис Гарсия решила переехать и сейчас продает дом.
Гамей с Мускатом, как я понимаю, уже мертвы, или валяются в реанимации, или сидят в тюрьме.
Это извечная дилемма, с которой приходится сталкиваться человеку, когда он, попросту говоря, облажался. Очень часто положение спасает чистосердечное признание своей дурости и забывчивости. Люди, как правило, готовы простить человека, если он сам признается, что был неправ. Может быть, они будут сердиться, но все-таки оценят твою смелость и искренность. Это особенно верно в отношении мелких проколов. Например, ты забываешь поздравить кого-нибудь с днем рождения. Позвони ему на следующий день, извинись и скажи, что ты дятел, потому что забыл о его дне рождении. Если ты виноват, то не бойся признать свою вину. Будь мужчиной.
Однако когда прокалываешься по-крупному, скажем, заделываешь ребенка сестре своей жены, как-то очень не хочется признаваться в своих ошибках. Хочется, наоборот, сидеть тихо и надеяться, что пронесет: что тебе как-то удастся разрешить эту проблему и не навлечь на себя громы и молнии. Это, конечно же, лотерея. Потому что, если не пронесет, громы и молнии грянут с удвоенной силой. Я весь в сомнениях. Я не сплю до рассвета. Но ничего не рассказываю Сиксто.
Аутром, когда я спускаюсь на кухню, чтобы выпить чаю, я вижу там незнакомую смуглую, широкоплечую женщину. Она делает себе сандвич.
– Привет, я Гулин, – говорит она с сильным иностранным акцентом и улыбается. Вроде бы непринужденно, но все-таки немного натянуто. Я так и не понял, что это за акцент. Я замечаю две больших картонных коробки. Похоже, у нас появилась новая соседка.
Сиксто объясняет, что Гулин – подруга его сестры, которая раньше жила в Лос-Анджелесе, а теперь ей пришлось переехать. Сиксто отнюдь не в восторге, что у него появился еще один квартирант.
– Моя сестра… – шипит он и делает вид, что душит себя двумя руками.
– А она знает… ну, про твой бизнес? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает Сиксто. – Сестра вообще ничего не знает. Так что мне не о чем беспокоиться. В отличие от Гулин. Если бы она осталась в Лос-Анджелесе, ее бы там точно грохнули.
Подъезжает машина. Это строители привезли новые окна. Даже отсюда, на расстоянии в тридцать футов, видно, что новые окна не подойдут по размеру. Сиксто открывает окно и кричит:
– Это вы что привезли?!
Строители растерянно смотрят на окна, как будто видят их в первый раз, и изображают искреннее удивление с громкими вздохами и пожиманием плечами. Потом они уезжают.
А потом я вижу кошку. Черную, с белыми лапками. Я не люблю кошек. Они дерут мебель, царапаются, плохо пахнут, и у меня на них аллергия. Но эта кошка, похоже, умная. Держится на почтительном расстоянии и не пытается ни с кем подружиться. Сиксто вновь делает вид, что душит себя обеими руками.
Я еду в церковь. Вхожу в кабинет иерофанта, и тут звонит телефон.
Беру трубку и с удивлением слышу, что это Гамей.
– Он у нас. Мы его взяли, – радостно объявляет диджей. Я подумываю, не спросить ли его про кошку и про перестрелку, но потом понимаю, что мне это неинтересно.
– Встретимся в восемь, – говорю я и объясняю, где именно. Я приезжаю на место раньше минут на двадцать, взбудораженный неожиданной продуктивностью своих горе-махинаторов. В половине девятого их еще нет. Я себя сдерживаю: не звоню. Речь идет о похищении. Мало ли, что может случиться.
Неверный расчет времени, пробки на улицах, да что угодно.
Они все-таки появляются. В пять минут десятого.
– Вы опоздали, – говорю я строго. Не то чтобы меня это сильно волнует, но дисциплина есть дисциплина.
– Мы даже раньше приехали, – говорит Гамей. – Ты сказал в девять.
Я мог бы взбеситься, но, может быть, я действительно сказал “в девять”, хотя я больше доверяю своей памяти, нежели памяти Гамея. Отныне и впредь надо будет записывать все разговоры на диктофон. У диджеев новый автомобиль. Как я понимаю, дедушка-снайпер изрядно подпортил их прежнюю тачку.
– Мы тебя не палим, ты не думай. Просто столько всего навалилось за эти дни, прямо жуть и мрак, – продолжает Гамей. На самом деле меня не волнует, что там было с Гамеем и как тяжела и скорбна его жизнь. Так что я вроде как слушаю его излияния, а сам мысленно репетирую проповедь для Космо. Даже не проповедь, а угрожающую тираду. Это будет не столько внушение, сколько последнее предупреждение: если он не уедет из города уже сегодня, его скормят аллигаторам. А когда Космо уедет, одной проблемой станет меньше. Одна молитва дойдет-таки до ушей Господа Бога – стараниями Тиндейла.
Приняв важную позу, машу рукой диджеям, чтобы открывали багажник, куда они упаковали Космо.
Они открывают багажник.
Оттуда высовывается голова.
Голова явно в бешенстве, и ее можно понять.
– Ну, что? – говорю я Гамею. – Может, ты нас познакомишь?
– Назвать тебя прямо твоим настоящим именем, Тиндейл?
– Почему нет?
– Тиндейл, это Космо. Э… Космо, это Тиндейл.
Я говорю:
– Это не Космо.
– Я не Космо, – говорит голова. Голова совсем не похожа на Космо. Кстати, ее обладатель держится на удивление спокойно для жертвы насильственного похищения. На самом деле “спокойно” – это неверное слово. Он рассержен и зол. – Я говорил им, что я не Космо.
Гамей с Мускатом таращатся друг на друга с таким обиженным видом, как будто их преднамеренно обманули, причем самым что ни на есть злостным образом. Потом каждый из них решает взвалить всю вину на другого, но у них просто нет времени, чтобы сочинить вразумительную историю.
– Я даже не знаю, как так получилось, – бормочет Гамей.
Я знаю, как так получилось, и мог бы им объяснить, что если бы садовая улитка могла двигать фигуры, она обыграла бы их в шахматы за пять ходов, только это уже ничего не даст. Потому что такое не лечится.