Кленовый лист
Шрифт:
В сгоревших обломках советской эмки обеспокоенная комендатура не нашла ничего особенного, только два трупа.
Удивительная изобретательность у этих советских партизан. На этом же авто они бежали с того леса за городком, где комендантские войска делали облаву на них. Часового убили. А теперь возвращались на той же машине обратно.
В такой версии и доложил комендант об этом событии, завершив тем «партизанскую эпопею» возле городка со стратегической железнодорожной станцией и армейскими складами боеприпасов.
Люба этого не знала. Мария Иосифовна приказала ей «строить
У обгоревшей автомашины до сих пор толпились люди, ругались солдаты. Девушка смешалась с ними, прислушивалась, о чем говорят люди, пыталась угадать среди них самых лояльных к «тем партизанам». Грузовые авто останавливались у места происшествия и через минуту отправлялись дальше через мост. «Если бы это было ночью, — размышляла девушка, — можно было бы как-то уцепиться и проехать этот мост. А днем, да еще при таком военном внимании и бдительности на трассе, на мосту...»
Но надо попробовать с кем-то поговорить, чтобы при случае расспросить, нет ли какого-то другого прохода через реку. Для начала попросила кусочек хлеба:
— Вот уже второй день не ела, бабушка, — всплакнула Люба, обратившись к старой женщине, которая как раз что-то с жаром рассказывала в группе других женщин.
— Чья же ты? — заинтересовалась девушкой.
— Нездешняя я. Мы из-за Днепра. В Одессе с родителями отдыхали. Мой отец... священник.
На старую женщину не так повлияло то, что дочь священника осталась без родителей, как то, что священник по курортам ездит с целой семьей.
— Богатое же у вас село, дочка, балуют своего священника. А он... рясу на плечи и давай бог ноги. Дочку не уберег... — почти со злом выговаривала женщина.
Любочка почувствовала и поняла, что на этой версии она «горит». Наверное, женщина лучше бы отнеслась, если бы отец был каким-то агрономом или лесником.
— Он... отрекся, — снова придумала Люба.
— От кого, от дочки?
— Нет, от поповства, бабушка. Счетоводом уже работал в колхозе. А мама — учительница. Они хорошие, — убеждала девушка, понимая, что от реноме родителей зависит отношение людей и к ней.
— Кристина, — крикнула женщина в группу. — Пойди отрежь вот для малышки кусок от моей лепешки. Родителей потеряла, пешком за Днепр добирается.
— Сама? — поинтересовалась молодица. — Так пойдем в дом. Наделала проклятая война, и дети не находят теплого места в своей стране. А с каких же мест родом, знаешь, где Днепр?
— А чего бы я не знала, в школе же училась.
Женщина завела девушку в дом, посадила за стол и дала поесть. Затем налила в миску теплой воды, велела, как своей, помыть ноги, кое-что и переодеть дала девушке. Люба почувствовала искренность такой материнской теплоты и осмелилась, не притворствуя перед женщиной, расспросить обо всем. Те более что на жерди увидела красную, словно пионерскую, косыночку.
— Это ваша была?
Женщина оглянулась на косынку, улыбнулась.
— Моей дочери Нади. Девятиклассница уже. Вывезли наших школьников где-то на Восток...
— Счастливые! Я, тетенька, тоже пионерка. Я... придумала, что отец — священник.
— А я и знала, что... ты придумала. Попы, девочка, по курортам не ездят. Но в эту пургу не только ты, но и никто им, проклятым, правды не говорит. Как тебя зовут?
И снова девушка почувствовала мать. Какой же искренней является наша советская женщина!
Только теперь Люба поняла, что может сказать здесь значительно больше, хотя и не все. Что она идет из пионерлагеря, это была истинная правда, с этим нечего таиться перед такой тетей. Но идет не одна, и перед этим мостом они растерялись. Видимо, те трое уже прошли.
— Только боюсь я вырываться через этот мост. Могут задержать и не известно, как поступят, еще убьют. А обойти... не знаю, где можно его обойти. Так и слоняюсь тут у вас. В желобе ночевала, за мостом.
— Убьют, проклятые, как есть могут убить, девочка. Может, переждала бы у нас эту страшную войну? Потом... снова пойдут поезда.
— А как же те трое? Я так не могу. Сама останусь здесь, еда, уют, а они?
— Похоже, не обманываешь, Любочка. Нет, предавать друзей нельзя! Верно, хвалю!
Молодая женщина как-то внезапно умолкла, задумалась. Чуть позже тихо, как заговорщица, заговорила:
— Вместе, вдвоем пойдем. Вот только вернется свекровь. Она только вчера вечером пришла ко мне тоже оттуда, из-за моста. Выведу тебя к своим, а там... видно будет. Потому что здесь уже допрашивают активистов.
— А эта бабушка, ваша свекровь, пустит?
— Чего бы ей не пустить, она умная женщина... Вчера пришла пересидеть это время. Там у них много военных нашло, а село маленькое, теснота... Вот и она. Я сейчас... — выскочила из дома, говорили со старой в сенях. Затем вошли, мрачные обе, словно поссорились.
— Ну что же, сама себе хозяйка, делай, как лучше. Девушку провести надо. Поведешь через луга. Хотя и дальше немного, зато дорога своя. А о том и не выдумывай, что я здесь сама буду делать. Свое оставила, черт с ним. А если и за вашим не присмотрю… вот что началось на белом свете! Да и нужно ли оно кому-то из наших людей, такое творится. Смотри, как знаешь, дочка. Я уже старая, а то бы... и, не посоветовавшись, пошла, как в восемнадцатом году!
Женщина даже улыбнулась при этих словах свекрови. Заспешила, переодеваясь. Хлеб, несколько пирожков завязала в платок. Собиралась только отвести девушку, а уже чувствовала какие-то более важные порывы.
— Пойдем, Любочка! Прощайте, мама.
Где-то за городком, когда вышли из последнего двора, остановились передохнуть. Ведь больше приходилось подбегать, прячась за домами. Пробирались, чтобы не встретить живой души. Через сколько заборов перелезли, дворов перешли.
Глухой уголок городка словно притаился под перелеском. Выйдя из того двора, который будто в перелесок вскочить разогнался, они выбрались из города. Где-то позади, в прилегающей к железнодорожной станции улице, до сих пор еще перекликались взволнованные псы, иногда раздавались одиночные выстрелы. А здесь, в перелеске, таинственная тишина и какая-то приятно заговорщическая солидарность кустарника, молодых деревьев и еще каких-то распуганных войной птиц.