Клеопатра, или Неподражаемая
Шрифт:
Подобных качеств Клеопатра никогда не имела. И при одном упоминании имени Октавии впадала в ярость — хотя бы уже потому, что эти звуки напоминали ей о брате Октавии, человеке, который узурпировал права ее старшего сына, да к тому же теперь чеканил монету, которая прославляла его как императора Цезаря…
Император — этот трус, который пускается наутек, едва завидев тень вражеского копья? И он еще осмеливается прибавлять к этому титулу имя Цезаря — хотя сам искушен лишь в вероломстве и приобрел могущество только благодаря глупости своих врагов…
Горькое время для Клеопатры: раненая гордость, отвращение ко всему, вопросы и сомнения, которые всю ночь лезут в голову и не дают спать. И худшая из пыток: ощущение, что проходят недели и месяцы,
Но что она может против Октавии? Когда была жива Фульвия, ей, Клеопатре, не составляло труда казаться царицей наслаждений; однако новая жена Антония — ее ровесница и, по всеобщему мнению, кладезь всех совершенств. «Чудо, а не женщина», — так говорят все, кто общался с Октавией, очарованные ее чистой, типично римской красотой, белизной ее кожи, гармоничностью ее облика, в которой усматривают знак божественного благословения; ничего этого у Клеопатры нет; бесполезно обманывать себя: она — всего лишь маленькая смуглая азиатка, проворная и энергичная, умеющая одеваться и пользоваться духами…
И все-таки Октавия — женщина, никакая не богиня; а значит, сколь умна и красива она бы ни была, у нее обязательно рано или поздно должно обнаружиться какое-то слабое место.
Нужно вести войну на истощение, как бывает при осаде города. Положиться на время; и на помощь звездочета, который все еще ходит за Антонием по пятам: в сущности, этот ее агент даже лучше троянского коня…
Ждать придется очень долго, царица это знает; ей потребуются терпение, бесконечное упорство: римлянка, хотя и привыкла ко всем благам цивилизации, превосходно переносит свое «изгнание» и, как кажется, нисколько не страдает от того, что живет вдали от семьи, от матрон, воспитанных так же, как она. Она даже умеет превратить свою повседневность в праздник: взять, хотя бы, тот день, когда Антонию, только что прибывшему в Афины, взбрело в голову одеться на греческий манер и выступить в качестве арбитра на поэтических состязаниях. Она не стала его отговаривать, совсем напротив, еще подзадоривала; а чуть позже сама увлеклась идеей нового праздника, который ее муж придумал для афинян: когда Антоний решил предстать перед ними в образе Диониса, он попросил, чтобы Октавия сопровождала его, наряженная Афиной… Она так и сделала; и народ ликовал.
Клеопатру эта новость опечалила еще больше, чем все остальные: как могли греки позволить дурачить себя подобным маскарадом — ведь весь мир знает, что именно она, царица Египта, научила Антония тому, что значит божественная чета; и точно так же все знают, что произошло между ней и Антонием после ее великолепного прибытия в порт Тарса. И нет никого, кто бы не знал, что после их священного совокупления боги благословили ее столь редким знаком своей милости: у нее родилась двойня, мальчик и девочка…
Тогда как другая женщина, несмотря на все усилия Антония, сумела произвести на свет только девочку, жалкого сосунка женского пола — вместо Спасителя мира, которого обещали римлянам всякие шарлатаны и горе-прорицатели…
Но бесполезно даже мечтать о том, что Антонию когда-нибудь наскучит его римлянка: Октавия не хуже, чем сама Клеопатра, умеет вести изысканные беседы, знает, в какие моменты лучше молчать и в какие говорить. Наконец, она страстно влюблена в Восток, как и Антоний. Впрочем, она любит все, что любит он. То есть, иными словами, любит его. А он — он тоже ее любит.
Значит, ночами, перед тем как уснуть в ее объятиях, Антоний рассказывает ей о том, что узнал в Александрии, повторяет ей фразы самой Клеопатры — о чудесах, коими соблазняла его царица, о странах, обильных золотом, которые простираются по ту сторону степей, о жемчужных реках, сбегающих с гор Индии; он обещает победить парфян, чтобы окутать ее шелками — теми самыми шелками, которые так любил срывать с Клеопатры в прежние, пьяные александрийские ночи…
Нет, их союз невозможен: Октавия — женщина разумная, разумная во всем. У нее есть чувство меры, она всегда обдумывает свои поступки, правильно оценивает вещи. А ни одной женщине еще никогда не удавалось изменить
Но этого Антоний не может сказать другой женщине. Она — римлянка, к тому же сестра Октавия. Он не посмеет. И как раз в этом заключается слабое место их союза: в том, что он не все может с ней разделить. В молчании, в страхе. В сгустке темного хаоса, который, несмотря на сияющее лицо Октавии и на яркое афинское солнце, сохранился в его душе.
Сюда и следует вбивать клин. Этим займется астролог.
А сейчас, этой бесполезной ночью, нужно заставить спрута ревности сложить щупальца. Затаиться в молчании, стать маленьким. Незаметным, но готовым в любое мгновение нанести удар. Потому что пощады, как всегда, не будет. Другая женщина от него не уйдет.
А Антоний ничего не видит. Ни того, что готовится на Востоке, ни того, что происходит на Западе. И маг ничего ему не говорит — оставил римлянина в его ослеплении.
В первую зиму своего пребывания в Афинах Антоний так и не смог выступить в поход против парфян, Октавиан призвал его на помощь: последний оставшийся в живых сын Помпея, обосновавшись на Сицилии, не переставал донимать его своими вылазками [99] , и он был вынужден попросить зятя срочно прибыть в Брундизий. Октавиан, терзаемый болезненным страхом перед переворотом, прежде чем явиться на свидание, которое сам назначил, хотел в точности узнать, сколько воинов будут сопровождать его соперника. Поэтому сам он пока окопался где-то в стороне, а в порту собрал чудовищное количество военного снаряжения — все, что ему удалось найти.
99
«Секст Помпей, младший сын Помпея… организовал, по существу, морскую блокаду Италии и делал набеги на южное побережье. Он обладал большим флотом и деньгами (получаемыми пиратством) и принимал проскрибированных и беглых рабов. Его деятельность парализовала судоходство, и в Риме начался голод». История Европы. T. I. М., 1988. С. 480.
Антоний, не застав Октавиана на месте, был взбешен, но, хотя и с трудом, сдержал свои эмоции. Однако следующей ночью, когда он спал в палатке, на часового, который ее охранял, напал волк. В лагере никто не услышал шума; хищник сожрал несчастного солдата чуть ли не целиком — нетронутым осталось только его лицо.
Мы не знаем, приехал ли в Брундизий и астролог, но, во всяком случае, очевидно, что Антоний не забыл его предостережения: на следующее утро, обнаружив следы ночной драмы, он решил убраться отсюда подобру-поздорову, не дожидаясь Октавиана. Он вернулся в Афины, где опять занялся своим планом наступления на парфян.
И с этого момента удача вновь начала ему улыбаться, еще прежде, чем он успел отдать хоть одно распоряжение своим солдатам: 9 Июля, ровно через пятнадцать лет (день в день) после ужасного поражения, которое нанесли Риму парфяне, Вентидию Бассу удалось убить их царя. Тысячи вражеских солдат были уничтожены, остальные обратились в бегство и откатились за Евфрат.
Антоний сказал себе, что это новый благоприятный знак. И нет никакого сомнения в том, что астролог с ним согласился.
Через месяц Антоний приехал к своему блестящему офицеру в Месопотамию, захватил всю добычу, какую мог, а потом вернулся в Афины и отправил Вентидия в Рим, чтобы тот получил почести, подобающие триумфатору.