Клеймо на крыльях бабочки. Исторический роман
Шрифт:
Граф фон Ламберг почти умоляюще возвёл глаза к небу:
– Адель, дорогая, будьте благоразумны! Не все согласны принять ваши слова за истину.
Казанова поспешил вставить свою тонкую реплику:
– В дни террора революции я написал письмо этому якобинцу Робеспьеру.(61) В те дни толпы санкюлотов прославляли его и носили его портреты по всему Парижу. B своём письме к нему я назвал его антихристом и предрёк ему кары небесные. К сожалению, гильотина отняла у меня столь ценного оппонента. Эта жестокая железная дама не дала ему возможность ответить на моё письмо.(62) Сложив из тонких синеватых губ
– Вкус к роскоши, постоянные поиски удовольствий составляли аромат нашего века. Это было время, наполненное любовью и жаждой удовольствий. И, в дополнение к этому, не лишённое утончённости. А безумный мир, который вы нам обещаете, милая Адель, создан не для меня.
– Bы бездарно прожили свою жизнь, шевалье. Распутничать, грабить, лгать и заниматься шулерством – это единственное, что вы умели. Это было единственное, чем вы занимались в своей жизни.
– Там, где мы видели счастье, удовольствие и наслаждение, вы, называющие себя детьми революции, не хотите видеть ничего, кроме несправедливости и распутства. Я утешаюсь сознанием того, что доживаю свои последние дни в кругу друзей, – Казанова взглянул на графа и княгиню.
– Вы извлекали из этого неплохую денежную выгоду. Меня, признаться, ничуть не удивляет, что вы находите в этом наслаждение. Как и удовольствие от мнимой галантности и глупого этикета.
Княгиня, потрясённая этим выпадом, не могла найти слов и только положила свою руку на руку Казановы, выражая ему свою поддержку. Граф фон Ламберг рассыпался в извинениях.
Казанова поцеловал руку старой даме и благодарно улыбнулся растерянному графу:
– Я не грабил, а выигрывал деньги за столом для игры в карты, дорогая Адель. Причём всегда это происходило с согласия собравшихся игроков. Мне довольно часто случалось так развлекаться, предлагая собравшемуся галантному, а иногда и не совсем галантному, обществу расстаться с деньгами. Обманутыми всегда оказывались лишь те, кто сам этого хотел.
Казанова рассмеялся и встал из-за стола, чтобы наполнить вином бокалы гостей. Княгиня и граф хранили молчание и наблюдали за этой словесной дуэлью.
– Как видите, Адель, вам не в чём меня обвинить. Я не совершал преступлений против хорошего тона. Немного вина, прелестная бунтарка?
Адель кивнула.
– В то время как ваши санкюлоты, – Казанова, наполняя бокал Адели, как бы случайно коснулся её обнажённой руки, – избавляясь от своих врагов, да и от бывших друзей, заставляли их таким образом расставаться не только с деньгами в карманах. Они конфисковывали всё их имущество и обрекали их семьи на нищету. Но это было не полное наказание. Они заставляли их расставаться и с жизнью. Вы не будете это отрицать? Это вы называете революционной галантностью, милая якобинка?
– Старый мир преисполнен коварства и вероломства. Призраки ушедшего мира, всё старое и дряхлое сопротивляется. И мстит за то, что оно старое и дряхлое. Методы правосудия революции жестокие, я согласна с вами, шевалье. Но не более жестокие, чем приёмы, которыми обычно пользуются хитрость и надувательство.
– Но, дорогая Адель, Господь не учил своих чад устанавливать справедливость, утопая в крови. На что же похожа эта свобода, которую вы пытаетесь установить? Как мы это уже увидели – на жадную до крови мадам Гильотину, – театрально-трагично воскликнул Казанова. Возгласы одобрения раздались от молчавшей стороны обеденного стола.
– Только так можно установить справедливость.
– Я напомню вам, Адель, слова вашей знаменитой республиканки, этого яркого символа вашей революции, – мадам Ролан.(63)
– Мадам Ролан, как и народ Франции, искренне верила, что революция обновит этот дряхлый мир. Что справедливость и закон будет править в новой жизни.
– Я бы приветствовал ваше царство справедливости и закона, Адель, если бы считал его возможным на земле. Но я не разделяю вашу уверенность и ваш оптимизм.
Но угаснув ненадолго, улыбка опять вернулась на лицо Казановы.
Измученный долгими днями молчания, когда его собеседниками были рукопись и книги в библиотеке, он наслаждался своим красноречием. Но высокопарная тема обновления мира ему уже порядком наскучила. Будучи законченным эгоистом, он опять вернул разговор к своей персоне:
– За свою жизнь, как вы галантно выразились ранее, Адель, распутничая и занимаясь шулерством, я познал все тайны, из которых состоит человеческая натура. Я наблюдал в окружавших меня людях проявления самого низкого и самого возвышенного. Порой это проявлялось в них в самых привлекательных сочетаниях. Я признаюсь вам, что сам состою в равных пропорциях из одного и другого.
– Вы хоть знаете, что такое хорошая репутация, шевалье?
– Это одна из многих неприятностей в жизни, которые я удачно избежал. Как вы видите, моя прелестная якобинка, я отнюдь не претендую на безупречную добропорядочность, которая кажется вам единственно достойной восхищения. Которая, на самом деле, более походит на гнусный фанатизм.
– Вы продолжаете играть словами, шевалье! Естественное желание изменить жизнь к новому, к лучшему, называете фанатизмом. Сама жизнь требовала перемен в этом душном, затхлом мире порока. Если бы время вдруг повернулось вспять, уверена, что вы, шевалье, вернулись бы к прежнему образу жизни.
– Вы совершенно правы. Именно это я бы и сделал.
– Вы, как не желающий ничего менять скряга, достали бы из гардероба старый шерстяной плащ порока, изъеденный молью. Я же не променяю свои убеждения на дурное вино двуличия, распутства, похоти и лжи. Даже если оно так щедро разбавлено розовой водичкой вашего красноречия.
Казанова, не отвечая на скептическую реплику Адель, с улыбкой продолжал:
– Милое дитя революции, из мирa торговцев и грубиянов, куда нас приведёт ваша насаждаемая демократия, все прелести жизни будут изгнаны. Галантность и этикет будут не в чести, будут приравнены к пороку. Признаю, что отнюдь не все, но некоторые из ваших революционеров только недавно научились пользоваться не шторой, а носовым платком, пользоваться ножом и вилкой за столом и вести себя учтиво. В вашей республикe лавочников и денежных мешков, моя прелестная якобинка, в бухгалтерские книги будут смотреть гораздо чаще, чем на звёзды или на восход солнца. Звон пересчитывания монет станет приятнее звуков музыки. Крылья Бога лёгкости и любви Эроса будут сломаны. Это милое, весёлое божество оставит вас. Погрязшие в ханжестве, вы будете придумывать жалкие атрибуты любви. Истинная же сладость любви вам более не будет ведома. Вы загоните природную любовную страсть в прокрустово ложе ложных догм, уродуя и разрушая её своим невежеством. А скука, я называю её адом, который Данте забыл изобразить в его Божественной комедии, – станет основой вашей жизни.(65)