Клиника С…
Шрифт:
Заведующая отделением смотрела на питающихся из больничного котла косо, но в то же время сквозь пальцы. Могла отпустить ехидное замечание, могла отчитать или даже уволить (случалось и такое) зарвавшуюся буфетчицу, чересчур увлекающуюся «ополовиниванием» порций, но всерьез с этой «традицией» не боролась, потому что понимала бесперспективность подобной борьбы. Стоит только лишить буфетчицу «приварка» к ее не ахти какому заработку, как та уволится, и до прихода новой возить с кухни тяжелые пятидесятилитровые фляги с едой придется старшей медсестре. Героизм, как и все на свете, имеет свои пределы, недели через три может уволиться и старшая медсестра… Поэтому лучше не обострять отношения. Умные заведующие отделениями, и не только заведующие отделениями, но и все прочие умные руководители, прекрасно понимают (во всяком случае, должны понимать), кто из подчиненных работает за зарплату, а кто не только за нее. Это понимание помогает руководить эффективно и без сбоев.
Сегодня утром Моршанцев не стал «досыпать минуточку», выключив будильник, а сразу же встал, и полки в холодильнике не были пустыми (их даже полупустыми назвать было нельзя), поэтому бутерброды вышли роскошными — тонкий ломтик ржаного хлеба, почти такой же толщины кусок нежно-розовой ветчины, тоненькие эллипсы соленого огурца, голландский сыр и еще один хлебный ломтик. Готовя бутерброды, Моршанцев негромко напевал:
С тобой мы, милая моя, целуемся, гуляем. Тебе я нравлюсь, да и ты не безразлична мне. В любовь играем, пустяки друг другу повторяем. Нам просто в жизни повезло, а в частности — тебе. Вот если бы с тобой вдвоем на остров мы попали, Во мне бы голод пробудил коварный хищный нрав, За ломтик хлеба, что нашла случайно ты в кармане, Тебе бы шею я свернул, и в этом был бы прав.Когда-то Моршанцев был фанатом «Короля и Шута», потом фанатизм сам собой прошел, а отдельные песни накрепко засели в памяти. И не выкинуть песню из памяти, как из песни не выкинуть слова.
Когда в ординаторскую заглянула старшая медсестра, Моршанцев хотел поинтересоваться у нее, что так расстроило медсестру Ольгу Гусь, но не успел, потому что Алла Анатольевна пригласила Довжик к себе и тут же ушла. «Узнаю потом, — решил Моршанцев, доедая последний, третий бутерброд. — Тайное всегда становится явным». Он и представить не мог, как скоро и сколь бурно обрушится на него это знание.
Пришедший с операции Капанадзе долго возмущался поведением родственников пациента. У того было три дочери. По каким-то причинам сестры враждовали друг с другом, но все трое переживали за исход операции. На пути от операционной до ординаторской Капанадзе пришлось трижды останавливаться и повторять одно и то же каждой из них.
— Замучили меня! Хоть бы догадались вместе подойти! Какое мне дело до их отношений?!
— Самое обидное, Отар, то, что с вопросами подходят по три раза, а с благодарностью только один, — поддел Микешин.
— Если бы каждая с конвертом подошла бы, я разве бы возмущался? Я бы песни пел от счастья! Но что было один раз, то было один раз, хорошо хоть, что один раз было…
На столе Довжик зазвонил местный телефон. У обоих телефонных аппаратов, местного и городского, не было постоянного места в ординаторской — длинные шнуры позволяли им свободно кочевать со стола на стол. Иногда шнуры запутывались так, что распутать их, не оборвав, мог только терпеливый Микешин.
— Орди… — успел сказать в трубку Моршанцев.
— Зайдите ко мне, Дмитрий Константинович, — «ледяные» нотки в голосе заведующей отделением не предвещали ничего хорошего. — Срочно.
В кабинете Ирины Николаевны сидела пунцовая от гнева Маргарита Семеновна. На Моршанцева она даже не взглянула.
— Садитесь и объясните, почему вы настраиваете персонал против ваших коллег и консультируете чужих пациентов без ведома лечащего врача.
Услышав такое, впору было не садиться на стул, а падать на него.
— Когда? Против кого, Ирина Николаевна? — Моршанцев посмотрел на Довжик. — Против Маргариты Семеновны? Это не я, а кто-то другой!
— Давайте пригласим свидетелей! — потребовала Довжик, по-прежнему не глядя на Моршанцева.
— Давайте не будем! — возразила Ирина Николаевна. — У нас не прокуратура, чтобы устраивать общие ставки. К тому же вы знаете, что я не люблю и не приветствую, когда врачи устраивают склоки между собой на глазах у сестер. Довольно и того, что знаем мы!
— Что же вы знаете? — Моршанцев не чувствовал за собой никакой вины и потому был спокоен.
— Прочтите вот это! — Ирина Николаевна протянула Моршанцеву исписанный вручную лист бумаги.
«Вот это» оказалось докладной запиской медсестры Ольги Гусь на имя заведующей отделением. Почерк у Ольги был четким, разборчивым.
«…ко мне обратился больной Воркутин из второй палаты и попросил дать ему что-то от изжоги. По мнению Воркутина, изжога с тошнотой были связаны с назначенным ему вчера анапроганом. Я отправила Воркутина в палату и доложила об изжоге врачу Довжик М. С., которая ответила, что она разберется. Примерно через час Воркутин снова обратился ко мне с просьбой дать ему хотя бы соды. Я подошла к врачу Довжик М. С., которая в это время находилась в комнате сестры-хозяйки, и напомнила ей. Врач Довжик обругала меня нецензурно и сказала, что не мое соплячье дело командовать врачами…»
Теперь ясно, почему плакала Ольга, — Маргарита Семеновна в очередной раз проявила свой «золотой» характер. Моршанцев дочитал докладную до конца, но своего имени в ней не нашел и потому удивленно спросил:
— А я-то тут при чем?
— При том, что вы в присутствии Поповой и Воркутина сказали, что анапроган действительно вызывает изжогу, и тем самым…
— Одну минуточку, Ирина Николаевна!
— Не перебивайте меня, Дмитрий Константинович!
— Может, тогда я лучше напишу? — предложил Моршанцев. — Как все было…
— Ладно, давайте вашу версию, — разрешила заведующая отделением.
— Когда я отнес истории на пост, медсестра Попова действительно спросила меня, вызывает ли анапроган изжогу. Я ответил, что да, есть у этого препарата такое побочное действие, и на этом разговор закончился. Воркутин при этом не присутствовал, чужие назначения я не критиковал, никого не консультировал и никого против Маргариты Семеновны не настраивал…
— А вот мне рассказали другое! — взвилась Довжик. — Что вы, Дмитрий Константинович, настраивали против меня…