Клинок Тишалла
Шрифт:
– Говори, – велел Коллберг. – Я еще голоден.
Тан’элКот попытался овладеть немыми, вялыми губами и языком.
– Я… – пробубнил он, – п’нннм… Я п’ннмаю.
Коллберг взмахнул рукой, и руки в белых перчатках оттащили содрогающегося Тан’элКота в другой конец зала, примостив в тесном креслице перед столом, рассчитанным скорей на ребенка. Экран терминала уже горел. На нем виднелся логотип «Неограниченных Приключений»: рыцарь на крылатом коне, анфас.
Жаркое дыхание коснулось шеи, за спиной раздался липкий, вязкий, хрипловатый
– Ты, кажется, хотел перемолвиться словом с Советом попечителей, не так ли? – нежно, почти любовно прошептал Коллберг. – Хотел рассказать им обо мне, ммм? Тогда тебе будет интересно узнать, что они все это время следили за нами.
Двигательные функции постепенно возвращались к Тан’элКоту. Его передернуло.
– Д-д-д-да? – заикаясь, выдавил он. – П-п-правд-да?
– Профессионал Тан’элКот , – ответил с экрана оцифрованный голос, – вам было сказано, что рабочий Коллберг пользуется в этом деле полным нашим доверием. Или у вас не в порядке с логикой? Или нашего слова недостаточно?
– Эт-т-то ч-чудовищ-ще… эт-та т-тварь у вас на п-побегушках…
– М-м-м, кажется, здесь возникло некоторое… недопонимание… с вашей стороны, профессионал. Рабочий Коллберг не служит нам .
– Н-нет? Но…
– Ни в коем случае. Скорей наоборот: это мы служим ему.
В тот миг бывшему императору хотелось только одного: вновь овладеть своим телом – чтобы заткнуть пальцами уши, и голосом – чтобы завыть, чтобы сделать хоть что-то, лишь бы не слышать следующих, уже понятных ему слов.
– Как и вы .
Логотип погас. Экран был пуст, как взгляд самого Тан’элКота.
Вот теперь он понял. Наконец, когда было уже слишком поздно, понял. Он мнил себя повелителем судеб, думал, что фрактальное дерево вероятностей растет, подчиняясь лишь его воле. Он позволил себе обмануться.
Он поверил, что Советом попечителей движет разум, в то время как им правил лишь голод.
«Совет попечителей, – подумал он. – СП». На западном наречии любимая шутка Кейна выходила несмешной: на английском тот же акроним звучал BOG. По-английски – «болото». На мертвом славянском наречии – «бог» .
Коллберг вздохнул.
– Ты думаешь, что Пэллес мертва и Кейн погиб. Ты думаешь: какая еще может быть ему от меня польза? Почему я еще жив?
Медленно и неохотно Тан’элКот заставил себя поднять глаза и взглянуть в стеклянные рыбьи зенки.
– Да.
– Ну, во-первых, ты жив, потому что мы заключили сделку, а я не нарушаю слова – данного друзьям, во всяком случае. А во-вторых, мне нужно от тебя еще кое-что, прежде чем мы отправим тебя назад в Поднебесье.
Бывший император закрыл глаза.
– Помоги мне решить, – промолвил Коллберг, – как нам лучше использовать
Тан’элКот опустил голову. У него не осталось сил даже на отчаяние.
– Поговори со мной, – подбодрил его Коллберг. – Поговори.
И Тан’элКот заговорил.
Темный аггел произвел на свет голема, мутное отражение своего прародителя в зеркале плоти. В глазах того, кто видит мир во сне, каждый из них был символом другого – а в этих снах символы воплощаются в жизнь; таков закон подобия.
Каждый из них был образом другого.
И в смертном своем бою каждый из них – равно темный аггел и его дитя – сражался с собой.
Глава двенадцатая
1
Кейнова Погибель оперся о посеребренные временем поручни, которыми была обнесена крыша палубной надстройки на барже и вгляделся в речные пристани города Анханы глазами цвета замерзшей реки под безоблачным, серо-голубым зимним небом. Фигура его была словно сработана из резного дуба и тугих канатов, обтянутых дубленой кожей. Волосы были острижены на полногтя. Нервно подрагивали мышцы на бритвенно-острых скулах.
Прищурившись на ярком рассветном солнце, он думал о судьбе.
Облачен он был в простую рубаху и мешковатые замшевые штаны чуть светлее его собственной загорелой кожи. В сундуке под койкой в каюте покоились алые одежды монастырского посла, но в них он более не нуждался; едва добравшись до посольства в Анхане, он намеревался отречься от своего поста.
Но вот затем…
В первый раз за столько лет, что и сам он не в силах был упомнить, Кейнова Погибель не знал, что ему делать дальше.
Город, лежавший вокруг, был ему домом в течение двадцати четырех лет. Здесь он родился, здесь, в окрестностях Промпарка, прошло его детство – те места видны были от причала. За спиной его, по другую сторону рукава Великого Шамбайгена, поднимались массивные стены Старого города Анханы, словно известняковые утесы, сложенные из блоков побольше той баржи, на которой он одолел все течение реки от самых Божьих Зубов. Почерневшая от копоти и лет стена в восемь раз выше человеческого роста стояла у самой воды.
Недалеко отсюда находилась и отцовская кузница; закрыв льдисто-блеклые глаза, Кейнова Погибель мог видеть и тесную комнатку на чердаке, где он спал в детстве. Мысленный взор мог перенести его в любой из прошедших часов, показать родителей, словно живых, или подсмотреть за теми, кто дремлет в комнатушке без окон даже в это ясное утро. Мог заглянуть в квартирку, где жила его первая любовь, или келью в подвале монастырского посольства, где провел столько часов на коленях в молитвенном трансе. Город был частью его семьи, родителем, нерожденным старшим братом. А теперь город болел.