Клошмерль
Шрифт:
Вскоре об этом оскорблении узнала баронесса. Мы уже упоминали о том, что она считала своего зятя абсолютным простофилей, и простофилей во всех отношениях. «Я бы умерла с голода подле этого юнца! – призналась она маркизе д'Обена-Тезе. – Я не понимаю, как может Эстель… Впрочем, я уверена, что у неё нет и намёка на темперамент. Она инертна и лимфатична. Чёрт побери! В наши времена женщины были с огоньком!»
Но, презирая Оскара де Сен-Шуля, благородная дама тем не менее считала, что самая ничтожная обида, нанесённая высокорождённому кретину, стоила того, чтобы перепороли целую деревню хамья. Эта строгость была основана на принципе: «Дураки нашего круга и дураки из народа –
16
НЕОБХОДИМО ПРИНИМАТЬ МЕРЫ
Монсеньор де Жакон руководил лионской епархией с редкой благовоспитанностью. У него было лицо римлянина, манеры дипломата старой школы и вкрадчивая медоточивость в обращении, свойственная былым итальянским царедворцам. Он и на самом деле вёл свою родословную от некоего Джузеппе Джаконе, друга знаменитых Каданей, проникшего во Францию со свитой Франциска Первого. Вскоре он снискал королевское расположение и поселился в торговом квартале Лиона, где ему быстро удалось сделать карьеру финансиста. Впоследствии отпрыски этой фамилии заключили ряд блестящих брачных союзов. Эти люди умели закрепить своё богатство, а то и снова завоевать его. Иногда они использовали для этой цели свою внешность, о чём свидетельствовала поговорка: «Если у Джаконе опустели кошелёк и постель, его горящий взор добудет ему и денег, и женщин». Стало традицией, что в каждом поколении один из членов семьи Джаконе посвящал себя Церкви, и эта традиция сохранилась до наших дней.
В своей священнической деятельности Эмманюэль де Жакон обнаружил гибкость и незаурядный ум, благодаря которым его назначили в пятьдесят один год на один из самых важных постов христианского мира. Он отличался приветливой и тонкой любезностью, что не мешало ему быть непреклонным. Его манеры любопытным образом контрастировали с поведением его предшественника, сурового священнослужителя, носившего свою пурпурную мантию, как землепашец носит своё воскресное платье. Последовательный выбор двух столь разных архиепископов объясняется глубоким политическим чутьём католической церкви, все решения которой внушаются некой таинственной силой, невероятно проницательной и осведомлённой.
Монсеньор де Жакон, архиепископ лионский, сидел за своим рабочим столом, когда ему доложили о приходе баронессы де Куртебиш. Не сказав ни слова, он слегка кивнул головой, и на его тонких губах зазмеилась слабая улыбка. Это означало, что он согласен принять посетительницу. Он не поднялся со своего кресла, когда она вошла в его просторный строгий кабинет с тремя высокими окнами. Он имел право не беспокоить себя из-за баронессы, так как принадлежал к дворянству мантии и ему тоже целовали руку. Излишек галантности мог бы принизить в его лице всю католическую церковь, а церковь стояла выше любой баронессы. Но он принадлежал к роду Джаконе, и его родные были знакомы с семьёй баронессы. Поэтому он отлично понимал, с какой обходительностью следует принимать баронессу де Куртебиш, урождённую д'Эшодай д'Азен. Он встретил баронессу с предупредительностью, слегка превышающей меру обычной епископской елейности, и указал ей на кресло.
– Очень рад вас видеть, – мягко проговорил он, тщательно следя за модуляциями своего голоса. – Надеюсь, вы в добром здравии?
– Благодарю, ваше высокопреосвященство, я чувствую себя неплохо. Правда, меня тяготят недуги, связанные с моим возрастом. Но я их переношу смиренно, насколько это позволяет мой характер. Ведь Эшодаи никогда не блистали особенным терпением.
– Я убеждён, что вы клевещете на свой характер. Впрочем, живость характера благотворнее, нежели вялость. Мне известно, что вы сделали немало добрых дел.
– В этом нет моей заслуги, ваше высокопреосвященство, – сказала, не лицемеря, владелица замка, и в голосе её послышалось сожаленье. – Теперь я живу вдали от света. У меня не так уж много развлечений. У каждого возраста свои занятия, и я могу утверждать, что всегда вела себя в соответствии со своим возрастом…
– Я знаю, знаю, – с любезной снисходительностью прошептал архиепископ. – Вы что-нибудь хотите мне доверить?
Баронесса изложила ему начало и весь ход событий, волнующих Клошмерль. Архиепископ знал всё, кроме мелких деталей. До визита баронессы он не представлял себе всей важности происходящего.
– Словом, – заключила она, – положение становится совершенно невыносимым. Скоро весь приход будет потрясён до основания. Наш кюре Поносс – славный человек, но он глуп, нерешителен и не умеет заставить людей уважать права Церкви, с которой по-прежнему связаны знатные фамилии страны. Следует урезонить Пьешю, Тафарделя и всю эту клику. Нужно действовать через высшие сферы. У вас есть какое-нибудь средство воздействия, ваше высокопреосвященство?
– А у вас самой, баронесса? Мне кажется, что с вашим влиянием…
– Увы! – вздохнула владелица замка. – Моё положение сильно изменилось. Ещё несколько лет назад я махнула бы в Париж и добилась бы без особенного труда, чтобы меня выслушали, ведь в те времена для меня все двери были открыты. Но теперь я никого не принимаю и растеряла все свои связи. Влияние женщин длится недолго – лишь до тех пор, пока на них приятно смотреть. Если только они не превращаются в старых крикливых попугаев, которые держат салоны и председательствуют на сборищах, где болтают всякую чушь устарелые знаменитости. Всё это было не по мне. Я предпочла уединение.
На минуту воцарилось молчание. Белая и холёная рука прелата поглаживала нагрудный крест. Склонив голову и полузакрыв глаза, архиепископ размышлял. Потом он проговорил:
– Я думаю, что мы сможем воздействовать на этих людей с помощью Лювла.
– Алексис Лювла, министр… кстати, чего же он министр?
– Внутренних дел.
– Но ведь это один из лидеров их партии и, по сути дела, один из наших злейших врагов.
Монсеньор де Жакон улыбнулся. По правде говоря, он любил наслаждаться подобным удивлением. Точно так же любил он при определённых обстоятельствах показывать избранным особам некоторые тайные пружины общества. Впоследствии эти особы распространяли слухи о его могуществе, – он считал небесполезным при случае показать, что его влияние простирается на самые различные круги. Эта откровенность часто таила в себе предупреждение или даже угрозу и, в конечном итоге, всегда производила впечатление на заинтересованных людей. Он объяснил баронессе, как бы размышляя вслух:
– Существует Французская академия. Когда имеешь дело с иными честолюбивыми политиками, не следует забывать, что Академия – отличный противовес. Ришелье нам оставил поистине превосходный метод воздействия. Академия – одно из полезнейших учреждений старого режима, она до сих пор позволяет нам держать французскую мысль под строгим надзором.
– Ваше высокопреосвященство, но я не вижу в этом связи… с Клошмерлем…
– Тем не менее она существует, и сейчас я к этому перейду. Алексис Лювла снедаем желанием попасть в Академию. Для того, чтобы туда проникнуть, этот левый политик нуждается в нас – в голосах, которыми располагает в Академии Церковь. Ему необходимо, чтобы Церковь, по крайней мере, не противопоставила ему свою весьма устойчивую оппозицию.