Клуб любителей диафильмов (сборник)
Шрифт:
Я растерялся. Старик, похоже, заговаривался. Он сидел, подперев рукой щеку, глядя мимо меня. Лицо его помрачнело, и, казалось, с каждой секундой повисшее в комнате молчание становилось все более вязким, охватывая нас обоих, сковывая, увлекая на дно.
– А с кого все начиналось? – спросил я его. Просто, чтобы разговор все-таки продолжался.
Старик поднял голову, повернулся к картине и показал на того человека, четвертого, стоявшего на противоположной набережной.
– С него.
– Это – не вымышленный персонаж, пояснил он, встретившись со мной взглядом и улыбнувшись – как бы подбадривая меня в моем замешательстве, – это мой родственник. Дядя моего прапрадедушки. Его звали Джакобо Мендиканте. «Мендиканте» – это псевдоним, конечно. Означает «нищий». Нищим он как раз совсем и не был. Это он специально так придумал. Кстати, канал, на который выходит это окно, называется Рио деи мендиканти, «Канал
О, да. Конечно, я обратил внимание. Когда, сойдя с вапоретто, свернул на набережную, пошел вдоль канала. Я увидел надпись на доме, с этим названием, и не знал, смеяться мне или плакать. Более точный конспект сегодняшнего вечера, всех моих поступков и решений, трудно было бы составить. Что бы я себе ни напридумывал.
– Их семья была очень богатой. Они владели дворцом, на Большом канале. Отец Джакобо поставлял лекарственные травы и благовония для дожа, его семьи и всей их свиты. Джакобо был пятым ребенком в семье. У него было трое братьев и сестра. Все они умерли в детском возрасте. От холеры, насколько я знаю. Джакобо остался единственным наследником. Он был очень замкнутым ребенком. В раннем возрасте у него проявились способности к рисованию. Особенно хорошо ему удавались портреты. Известно, что прислуга была обязана специально позировать Джакобо, сколько тот сочтет нужным. Однако какое-то время спустя Джакобо утратил интерес к изображению других людей. Он стал проводить время в своей комнате, внимательно вглядываясь в зеркало – в разных ракурсах, при дневном освещении, при свете единственной свечи, дюжины свечей, масляных светильников. Он наблюдал, как, в зависимости от времени суток и поворота головы, меняются его черты – как будто портреты разных людей наложили один на другой и выдают за одного человека. Опасаясь за здоровье своего единственного выжившего ребенка, мать Джакобо распорядилась открывать ставни только в солнечную погоду; однако, оставшись один в комнате, Джакобо нередко нарушал ее запрет и открывал ставни в пасмурные дни, и тогда отражение его лица в зеркале менялось с еще большей непредсказуемостью, в зависимости от скорости ветра и плотности облаков, оказавшихся на пути солнечных лучей. А потом Джакобо велел служанке вытирать пыль только с половины зеркала. Теперь, о каком бы освещении ни шла речь, он видел в зеркале два своих отражения. Одно из них точно соответствовало происходившему в комнате, а другое делало его все менее различимым, казалось, с неохотой выдавая и контуры предметов, и черты лица самого мальчика. Сидя перед зеркалом, Джакобо рисовал автопортреты, уделяя этому занятию все свое время. Он избегал общества сверстников, презрительно отзываясь об их играх и разговорах. Он запустил учебу, демонстрируя крайнюю рассеянность и незаинтересованность в школьных предметах. Но вскоре произошло нечто, заставившее его полностью отказаться от своего увлечения. Обстоятельства этого происшествия до конца не ясны; скорее всего, речь шла о досадном недоразумении, имевшем, однако, далеко идущие последствия.
Судя по всему, это случилось в один из осенних месяцев, как раз тогда, когда Джакобо особенно строго запрещалось открывать ставни в ветреную погоду. В тот месяц он нарисовал серию рисунков, на которых его лицо было изображено в одном и том же ракурсе, однако, благодаря искусной передаче особенностей освещения, ему удалось изменить на автопортретах свои черты – при этом сходство между ним и изображениями оставалось очевидным. Джакобо был очень доволен своими рисунками, он сложил их в картонную папку и понес в гостиную, ожидая встретить там родителей и показать им свои работы. По всей видимости, родителей в гостиной он не застал и вернулся в детскую. При этом, из чистой рассеянности; возможно, охваченный идеей нового изображения, он положил папку на каминную полку и, покидая гостиную, забыл забрать ее с собой.
В те дни во дворце гостил родственник – дядя Джакобо, младший брат его отца. За несколько лет до этого он овдовел и стал вести очень уединенный образ жизни, не появляясь в обществе и не принимая никого у себя. Он почти не поддерживал контактов и с семьей брата, и потому прежде не был лично знаком с Джакобо и не знал о его увлечении рисованием. В тот год его душевное состояние улучшилось, он отправился в путешествие по Европе, заехав и в Венецию. Более того, он обручился, и через три месяца должна была состояться его свадьба. Надо сказать, что отец Джакобо беспокоился о своем брате и очень обрадовался, узнав о его планах. Он решил преподнести брату свадебный подарок, и много времени проводил в размышлениях о том, какая вещь могла бы наилучшим образом соответствовать столь долгожданному событию. Наконец выбор был сделан. В семье Джакобо хранился старинный сервиз китайского фарфора – девять пиал и небольшой чайник, выполненные еще при династии Мин. Дед Джакобо получил его от дожа, в награду за одну бесценную, но хранившуюся в глубокой тайне услугу. Именно этот сервиз отец Джакобо и решил преподнести в подарок своему брату, в день его отъезда. Надо ли говорить о том, как растроган был дядя Джакобо, узнав об этом. Он сказал, что лично займется упаковкой подарка, так как не может доверить слугам столь ответственное поручение. Проходя по комнатам, он увидел оставленную Джакобо папку. Позднее он утверждал, что обнаружил ее на полу, рядом с подставкой для кочерги, куда, она, вероятно, соскользнула с каминной полки.
…Часом спустя Джакобо хватился забытых рисунков и вернулся в гостиную. Не обнаружив там папку, он отправился на ее поиски. Рисунков нигде не было. Мальчик решил обойти весь дворец. Дверь комнаты его дяди была приоткрыта. Комната была пуста, однако на столе Джакобо заметил средних размеров деревянный ящик. Ящик был накрыт крышкой, но не заколочен – молоток и гвозди лежали рядом, на столе. Повинуясь наитию, Джакобо подбежал к ящику и смахнул с него крышку. В первые несколько секунд ему казалось, что он видит в ящике бумажные шары, причем в этих шарах было нечто, что делало их смутно знакомыми – так, оказавшись в новом городе, первое время узнаешь улицу, на которой поселился, выделяя ее из других улиц: по приметам, в которых не отдаешь себе полного отчета. Лишь несколько мгновений спустя мальчик осознал, что смотрит на свои рисунки. Джакобо всегда уделял внимание порядку, в котором хранились его работы, сортируя их по дате, ракурсу и типу освещения. Однако теперь его логика перестала быть действенной. Вместо нее в силу вступила другая, непонятная и неподвластная ему. Он видел свои автопортреты в ракурсе, который прежде не смог бы себе представить. На скомканных листах бумаги линии изображений оказались изломаны, черты его лица были разъединены – кое-где в изгибах бумаги выступали глаза, брови, подбородок. Джакобо вытянул руку, поначалу не решаясь прикоснуться к содержимому ящика. Наконец пальцы его коснулись верхних листов и скользнули внутрь бумажного вороха. Джакобо вздрогнул, нащупав там, внутри что-то гладкое и прохладное. Синие кобальтовые драконы с хитрыми глазами, с чешуйчатыми извивающимися хвостами, в скорлупе из его автопортретов. Несколько секунд Джакобо смотрел на них, не в силах пошевельнуться, а затем выбежал из комнаты. Поднявшись к себе, он сжег в камине все свои рисунки, а затем два дня не выходил из детской и не отпирал никому дверь, несмотря на уговоры родителей и искренние извинения, которые принес ему его дядя. По сохранившимся свидетельствам, с тех пор Джакобо в течение долгих лет не прикасался к бумаге и краскам – как если бы он внезапно разучился рисовать и, более того, утратил к этому занятию всякий интерес. Так прошли годы, пока однажды не произошло событие, побудившее его вернуться к живописи. Причем случилось это совершенно неожиданно для тех, кто его тогда знал – можно сказать, застав их врасплох.
Все, о чем я вам рассказываю, я узнал из дневников матери Джакобо. Они хранятся в музее Каррер, в запаснике. Там подвалы такие, знаете. Мать Джакобо поддерживала с ним отношения и после ухода сына из дома, делая это втайне от его отца. Сам Джакобо, начиная с подросткового возраста, дневников не вел и никаких записей после себя не оставил. Известно лишь, что в возрасте четырнадцати лет он пробовал писать мемуары, однако и эта рукопись не сохранилась.
Во дворце была портретная галерея – все их предки, поколение за поколением: женщины с выбритыми лбами, в присоборенных платьях, чепцах, прозрачных накидках; мужчины в беретах, в отороченных мехом плащах, в суконных камзолах с блестящими пуговицами. В ранние годы, когда Джакобо еще был увлечен рисованием, он проводил много времени, изучая эти изображения. Однако с тех пор он в галерею не заходил. Одна из стен в зале пустовала. В день, когда Джакобо исполнилось двадцать лет, отец подвел его к этой стене и сказал: «Вот здесь, слева, будет висеть мой портрет. А вот здесь, справа, – твой». Отец Джакобо не один день повторял про себя эти слова, прежде чем сказать их своему сыну. «Твои праправнуки будут помнить твое лицо», – добавил он. Джакобо не ответил ему. Он смотрел на стену, туда, где будет висеть его портрет.
– Я не хочу, чтобы эти люди меня запомнили, – тихо сказал он, поначалу не отваживаясь встретиться с отцом взглядом.
– Это неизбежно, сын мой, – ответил ему отец, – для того и существует наша семейная галерея. И для того, мы, по традиции, всегда заказывали портреты у придворных живописцев дожей – наши потомки должны помнить нас такими, какими мы были. Не приукрашенными, разумеется, но уж и не обезображенными. За качество своего портрета ты можешь не беспокоиться.
– Я не хочу, чтобы меня помнили, – выкрикнул Джакобо, – Я не хочу, чтобы мною так распоряжались. Я вообще хочу, чтобы обо мне думало как можно меньше народу. Чтобы никто не вспоминал обо мне того, что сам я забыл. Чтобы не обнаруживать кусочки своей жизни в чужой памяти. А если уж я не могу решить, кто меня запомнит, то я хотя бы позабочусь о том, каким я буду им представляться.
С этими словами Джакобо выбежал из галереи, оставив обескураженного отца в одиночестве, перед портретами предков.
Спустя месяц Джакобо уехал в Рим, где начал изучать живопись. Надо ли говорить, что этот шаг привел его бедного отца в отчаяние. Надежды на продолжение семейного дела были разрушены. Вскоре отец написал сыну, что положит ему ежемесячное жалование, но не желает больше встречаться с ним до тех пор, пока тот не оставит занятия живописью. Мать Джакобо записала в своем дневнике, что отец и сын так никогда больше и не увиделись. Однако можно допустить, что ей была известна не вся картина происходящего.