Клуб любителей фантастики, 2003
Шрифт:
Правда, кто-то из развязных молодых авангардистов предложил воспользоваться единственно башмаками, чтобы купюры были соответственно достоинством в один, два, три и более башмака, тогда и народ путаться не будет, и обсчитывать будет труднее, а сам символ башмака будет закреплять идею успешного бега денег от инфляции.
Наконец в клубе Соборной лиги литераторов Померещенский посетил экстренное заседание цвета литературы. Заявление сделал поэт Гурьбов:
— Мы все теперь не просто литераторы, мы теперь сами себе литературные агенты. Теперь сложилась такая литературная практика, иной писатель хотел бы выехать за рубеж, но не может. Иного писателя и в условиях свободы многие хотели бы попросту выслать за пределы нашей многострадальной родины, но уже не могут. В результате страдают и бывшие братские литературы, и вообще мировая литература: нет
Тут все повернулись, конечно, в сторону Померещенско-го. Гурьбов тоже с грустью посмотрел в его сторону, но продолжил:
— Да, судари мои, будут выкрадывать, и не только ведущих, — Гурьбов приосанился и посмотрел куда-то поверх голов ведущих писателей, — чтобы влить свежую кровь в застойный очаг так называемой свободной литературы открытых западных обществ. Надо сказать, что в навязанных нам условиях мы бессильны, посмотрите, в бывшем нашем кабаке на каждого официанта по два охранника, а мы не можем себе позволить и половины того. Выход один: максимум внимания друг к другу. Что греха таить, раньше за каждым из нас присматривали компетентные органы, а теперь мы полностью предоставлены сами себе. Повторяю: мы сами себе и литературные агенты, и органы…
В зале зашумели, некоторые нестройно захлопали. Гурьбов поднял руку и торжественно завершил, не опуская руки:
— В сложившейся обстановке мы должны брать пример с народа, с тех, кто не выходит из-под земли, тех, кто не хочет подниматься в воздух. Мы должны оказать давление на правительство категорическим образом: перестать писать! Или нас возьмут под защиту, поддержат, или пусть подыхают, извините за прямоту, от духовной жажды!
Прозвучали бурные аплодисменты.
— Отныне каждый наш шаг должен стать демонстрацией протеста. Мы должны появляться на улице в количестве не менее трех писателей, исключая жен. Это будет одновременно самозащитой от внешних врагов и вызовом нашим врагам внутренним! И учтите, народ нас поддержит, ибо в условиях забастовок и голодовок у него останется единственная возможность: читать! И еще раз — читать!
Гурьбов опустил руку. Все опять посмотрели в сторону Померещенского, ожидая, что он, несомненно, возьмет слово, и Гурьбов последовал за ожиданием зала, призвал: «Надеюсь, товарищ Померещенский, вы не пройдете мимо трибуны, не сказав своего веского слова, как нам выживать в условиях постсовременности?»
Померещенский не стал ломаться и не обиделся на товарища, взошел на трибуну.
— Как выживать в постсовременности? Прежде всего, каждый должен оставаться на своем посту. Если, конечно имел свой пост. Остальным я бы сказал: не следует зауживать понятие современности до постной постсовременности! Есть еще в нашем распоряжении квазисовременность, гипо- и гиперсовременность, гомосовременность, ну и для избранных — архисовременность…
— Ну не все же нетленку гонят, — раздалось из зала.
— Нечего меня гнать я сам уйду, — пошутил Померещенский и на прощание еще предложил следовать заветам апостола Павла (не сообразуйтесь веку сему)и старца Григория Сковороды (век ловил меня но не поймал).И последними словами его были: — Но мы пойдем другим путем! — И вышел.
Поздние апокрифы утверждали, что не сам вышел, а вывели, при этом ловили его всем миром, но некоторые коллеги сознательно мешали этой ловле, ведь ловили-то его не сами писатели, а люди уже из другого ведомства, и это немудрено, так как предстояла нашему герою встреча уже не с кем-нибудь, а с агентом тайного приказа, на такую встречу добровольно не ходят.
Правдивая заметка об этой встрече была набрана мелким шрифтом, но с броским заголовком: РАНДЕВУ ДВОЙНИКОВ-КОРИФЕЕВ — о встрече Померещенского со своим двойником, который под личиной овеянного славой деятеля мировой культуры вел опасную двойную игру, то есть разведывательную деятельность, как в интересах нашего государства (до развала и после него), так и в интересах некоторых других великих держав, да и не только великих (это, скорее всего, уже после развала). Журналисты на эту встречу допущены не были, никто даже не дознался, где она происходила. Было только замечено, как из высоких дверей выходила закутанная в плащ от Хуго Босса фигура, размерами напоминающая нашего свежего лауреата. На все вопросы по поводу двойника лауреат отвечал замысловато и уклончиво, некоторые
Померещенского допекли вопросом, не смущает ли его, что его двойник оказался двойным агентом и что в последнее время он действует именно на нашей территории.
— Если эта деятельность на благо открытого общества, а она, несомненно, на благо, то почему бы не перенести эту деятельность и на нашу территорию, на которой и так уже успешно действуют различные секты, клубы и службы, — отмахнулся Померещенский и задумчиво добавил, — ведь не будь этого, мы бы могли и не встретиться.
Как выглядит двойник, действительно ли похож? Тут наш лауреат оживлялся:
— Поразительно, как похож, я даже удивился, что я могу, то есть мог бы так хорошо выглядеть! Я привык одеваться ярко, так что мое лицо часто как-то скрадывается модным платьем, а при наличии защитной формы одежды лицо моего типа, оказывается, выглядит гораздо более весело. На нем может быть написано гораздо больше выражений, чем я себе обычно могу позволить. К сожалению, я не мог насладиться зрелищем подобного мне лица, так сказать, до отвала, ибо секретный мой двойник сообразно роду его деятельности находился постоянно в движении, он во время нашей короткой беседы под разными углами рассекал пространство, отведенное нам для встречи, не то чтобы как на параде, но как-то боком, он шел вперед именно боком, и лицо тоже несколько боком, я хотел узнать, почему, и он боком же, не изменяя походки, ответил, что если идешь фронтом, то являешь собою более широкую мишень, нежели если сплющиваешь себя до менее уязвимых для пуль боковых размеров. Еще меня поразило, что, передвигаясь таким образом, он так ловко маскировал направление, что трудно было сразу определить, идет ли он все еще вперед или уже назад. В этом тоже некоторая со мной общность — то я иду в авангарде, то уже сам для себя незаметно — классик! Правда, я тут впервые понял, что есть судьбы гораздо завиднее, чем моя судьба.
— И все-таки, все-таки, — настаивали репортеры — раскрыл ли великий засекреченный какую-нибудь сенсационную тайну касательно нашего вселенски-открытого, всемирно-отзывчивого лауреата?
Все-таки раскрыл кое-что.
Что?
А вот что. Ведь засекреченному приходилось не только внешне играть роль души нараспашку изображать этакого рубаху-парня то с Арбата, то с Невского, то с Красного проспекта, но порой он был вынужден даже не просто импровизировать, продолжая традицию пушкинского итальянца — по-итальянски и труда-то не стоит, но и всерьез сочинять свежие вещи самого Померещенского! Положение обязывало, и начальство требовало.
Так раскрылась тайна двух, теперь можно сказать, незаконнорожденных поэм Померещенского, обнаружив которые в одном из своих сборников, автор сначала пришел в замешательство, долго пытался вспомнить, когда и как он их написал, потом что-то сам себе приблизительно представил, пока не привык к этим поэмам, даже забыл о них.
Одна из поэм, написанная неравностопным дольником, как следовало из комментария якобы авторского, была сочинена по-голландски на острове Цейлон, откуда голландцы, вытеснившие португальцев, ушли под натиском англичан еще в конце XVIII века. Потому голландский язык уже не вызывал раздражения у местных жителей, но и вряд ли мог быть прочитан местным переводчиком, который принимал этот язык за русский, но осложненный современной поэтикой и неповторимым стилем. В поэме воспевался крепкий чай и горные водопады, причем водопады образовывались от пота и слез угнетенных сборщиц чая — за много веков, — это придавало особый терпкий аромат цейлонскому чаю, а водопадам — суровую тяжесть наряду с легкой прозрачностью. Сам чай в поэме, якобы самим автором переведенной с голландского на родной, при помощи рифмы переливался в русское вводное словечко «чай», придавая национальный колорит всему тексту. При переводе, естественно, исчезло зашифрованное в голландском оригинале секретное донесение, согласно которому… но это уже не для прессы. В XX веке из великих писателей на Цейлоне бывали Чехов и Бунин, поэтому никого не удивило, что именно двойник Померещенского, в свою очередь, был отправлен в этот райский уголок. Сам же Померещенский побывал там позже, уже во время перестройки, когда агентурная деятельность переживала соответствующий кризис и только сегодня Померещенский понял, почему его встречали там, как родного, да и не только там.