Клуб Мефисто

Герритсен Тесс

Утром слышу, как пронзительно скрипнула и хлопнула сетчатая дверь, и вслед за тем до меня доносится глухой шум его шагов на ступеньках крыльца. Из окна вижу, как он бредет от дома к воде с удочкой на худеньком плече и с коробкой для рыболовных снастей в руке. Странный ритуал и к тому же, по-моему, бесполезный: ведь он не приносит в дом никаких плодов своего труда. Каждый вечер возвращается с пустыми руками и чему-то радуется.

Сегодня я иду следом за ним.

Он пробирается сквозь кусты к воде и меня совсем не замечает. Я держусь от него

на почтительном расстоянии, так что он и моих шагов не слышит. Знай себе мурлычет под нос писклявым детским голоском песенку «Кукабурра», ужасно фальшивя, и даже не догадывается, что за ним следят. Вот он подходит к кромке воды, насаживает на крючок наживку и забрасывает удочку. Проходит минута, другая… а он сидит-посиживает на травке и таращится на тишайшую поверхность воды, больше похожую на зеркальную гладь, не тронутую ни единым дуновением ветерка.

Удочка начинает подергиваться.

Тедди наматывает леску на катушку, а я тем временем приближаюсь к нему. На крючке у него судорожно бьется в смертельном ужасе коричневатая рыбешка. Я жду рокового удара — священного мгновения, когда вспыхнет божественная искра. Но, к моему удивлению, Тедди хватает добычу, вытаскивает у нее изо рта крючок и, осторожно наклоняясь, отпускает рыбешку обратно в воду. Нагибается все ниже и что-то бубнит себе под нос, словно извиняется за то, что омрачил ей утро.

— Зачем же ты ее отпустил? — спрашиваю я.

Тедди резко поворачивается, испугавшись моего голоса.

— А, — говорит он, — это ты.

— Ты ее выпустил.

— Не хочу их убивать. И потом, это ведь всего лишь окунь.

— Значит, ты всех их выпускаешь обратно?

— Угу.

Тедди снова насадил наживку на крючок и забросил удочку.

— И зачем тогда их ловить?

— Это весело. Вроде игры. Я играю с рыбками, а они со мной.

Я присаживаюсь рядом с ним на берегу. Вокруг нас жужжат мошки, и Тедди отмахивается от них рукой. Ему уже исполнилось одиннадцать, а кожа у него все такая же гладенькая, как у младенца, и золотистый детский пушок на лице поблескивает на солнце. Я сижу довольно близко к нему, так, что даже слышу его дыхание, и вижу, как бьется жилка на его тоненькой шейке. Кажется, я совсем не докучаю ему своим присутствием, и он даже робко улыбается мне, видимо, считая за честь, что я, его старший двоюродный брат, решил скоротать с ним беззаботное утро.

— Хочешь попробовать? — спрашивает он и протягивает мне удочку.

Я беру ее. А сам не свожу глаз с Тедди — смотрю на легкую испарину у него на лбу, на тени от ресниц под глазами.

Удочка дергается.

— Клюет!

Я начинаю наматывать леску на катушку, рыба бьется на крючке, и от предвкушения добычи на ладонях у меня выступает пот. Я ощущаю ее страх, отчаянное желание жить — все это передается мне через леску и удилище. Наконец она выныривает из воды и,

когда я вытаскиваю ее на берег, начинает молотить хвостом по воздуху. Я хватаю ее, сплошь покрытую скользкой чешуей.

— Теперь снимай с крючка, — командует Тедди. — Только осторожней, смотри не порань ее.

Я заглядываю в открытую коробку для снастей и вижу нож.

— Она же задыхается без воды. Давай скорей! — поторапливает меня Тедди.

А я думаю, как бы добраться до ножа, как удержать трепещущую рыбешку, прижать ее к траве и проткнуть жабры. Как распотрошить ее, полоснув лезвием по всему брюху. Я хочу почувствовать, как она дернется последний раз и как в меня животворной струей вольется ее жизненная сила. Однажды я уже испытал такое чувство: когда мне исполнилось десять лет и на меня наложили херем. Тогда мама наконец поставила меня в круг и дала в руки нож.

— Вот ты и повзрослел, — сказала она. — Пора становиться одним из нас.

Я помню последнюю судорогу жертвенного козла, помню гордость в глазах мамы и одобрительный шепот окружавших меня людей в мантиях. Мне хочется снова ощутить этот трепет.

Только рыбы мне мало.

Я вынимаю крючок и отпускаю дергающегося окуня обратно в озеро. Он бьет по воде хвостом и уплывает прочь. Поднявшийся легкий ветерок рябит водную гладь, в тростнике жужжат стрекозы. Я поворачиваюсь к Тедди.

— Почему ты так смотришь на меня? — спрашивает он.

25

Сорок два евро чаевых — неплохой навар для промозглого декабрьского воскресенья. Распрощавшись с туристической группой, которую она водила по римскому Форуму, Лили почувствовала, как ей на лицо шлепнулась ледяная капля дождя. Она поглядела на низко висевшие мрачные тучи и поежилась. Завтра ей определенно понадобится плащ.

С только что полученными деньгами в кармане Лили отправилась на излюбленный торговый пятачок всех прижимистых римских студентов — блошиный рынок Порта-Портезе в Трастевере. Был уже час пополудни, и торговцы, наверное, собирались закрывать свои лавки, но она еще могла успеть отхватить что-нибудь по дешевке. Когда она добралась до рынка, заморосил дождь. Лили урвала себе на скорую руку ношеный шерстяной свитер всего-навсего за три евро. От него разило табаком, но добрая стирка могла поправить дело. Еще пару евро она выложила за дождевик с капюшоном, подпорченный одной-единственной черной маслянистой полоской. И вот, облачась в обновки, в которых ей было теплее, и с оставшейся суммой в кармане она позволила себе роскошь разглядеть витрины лавок уже не впопыхах.

Лили побрела по узкому проходу между лавками, останавливаясь у развалов с дешевенькой бижутерией и фальшивыми римскими монетами, перебирая побрякушки руками, затем двинулась к площади Ипполито Ниево, где размещались антикварные лавочки. Как-то так получалось, что каждое воскресенье ее прогулки неизменно заканчивались в этой части рынка, потому что здесь торговали старинными вещами — древностями, которыми она интересовалась по-настоящему. При виде клочка средневекового гобелена или простого обломка бронзовой вещицы у нее порой начинало учащенно биться сердце.