Клянусь, что исполню...
Шрифт:
В гибели нашей семьи повинен человек по имени Георг Браунер.
6 ноября 1938 года молодой еврей родом из Ганновера, учившийся в Париже, возмущенный известием о бесчеловечном обращении нацистов с его семьей, проник в посольство Германии и застрелил немецкого чиновника.
Два дня спустя Георг Браунер в последний раз пришел в наш дом. Из немногих картин, еще остававшихся в хранилище, он выбрал Годлера и Редона. В предыдущие визиты Браунер всегда следовал определенному ритуалу, однако на этот раз он явно очень спешил. Он разрешил мне помогать отцу и непрерывно нас подгонял, не забывая,
– Несколько слов на прощанье, – сказал Браунер, когда мы поднялись в холл.
– Разумеется, – отдуваясь, пробормотал отец. Он никак не мог отдышаться. Обеспокоенная мама хотела взять у него из рук картину, но отец был слишком горд, слишком упрям, чтобы позволить своей жене унижаться перед вором.
– В маленькой гостиной, если вы не возражаете, – добавил Браунер.
Мама, гордо выпрямившись и высоко держа голову, ничем не выдавая тревожных предчувствий, проводила его в комнату, где он всегда – в соответствии с тем же бесконечно раздражавшим нас ритуалом – выпивал рюмку перед уходом. Его голос при этом звучал так сердечно, словно он искренне верил, что его присутствие доставляет хозяевам величайшее удовольствие.
– Вам шнапсу? – устало спросил отец.
– Нет, – ответил Браунер, когда я закрыл дверь. – Больше никакого шнапса.
Мы ждали. Обычно Браунер сидел элегантно скрестив вытянутые ноги и расслабившись, но на этот раз он остался стоять. Костюм на нем сидел по-прежнему безупречно, ботинки по-прежнему сияли зеркальным блеском, но он явно чувствовал себя не в своей тарелке.
– Сегодня я последний раз в этом доме, – начал Браунер. Он говорил пониженным голосом, словно боялся, что наш разговор кто-то подслушивает. – И я хочу сообщить вам важные новости. – Он сделал паузу. – Вы, конечно, знаете об убийстве в Париже?
– Знаем, – угрюмо сказал отец.
– По своим каналам я выяснил, – так же негромко продолжал Браунер, – что по всей Германии начнутся репрессии против евреев.
– И здесь, в Баден-Бадене? – быстро спросил я.
– И здесь. – Браунер обвел всех острым взглядом. – Мне удалось получить гарантию вашей относительной неприкосновенности. Пока вы остаетесь здесь, в своем доме, вам и вашей семье ничто не угрожает.
Наступило недолгое молчание. Отец был очень бледен.
– А что еще мы можем делать, кроме того, как сидеть в доме, герр Браунер? – В голосе мамы звучала открытая неприязнь. – Ведь мы так и не получили никаких документов на выезд.
Браунер вежливо склонил голову:
– Ваши бумаги, фрау Ротенберг, скоро прибудут.
– Вы уверены? – спросил я.
– Помнится, – вставила мама, – мы слышали эту фразу уже много раз.
– Ситуация изменилась, – сказал ей Браунер, – потому что наше общее дело закончено. Пришло время выполнить мою часть соглашения. Именно это я и собираюсь сделать. Вы получите документы, и очень скоро.
– Это очень
– Если это правда, – вставил я.
– Антон, прошу тебя, – поморщился отец.
– Я понимаю недоверие вашего сына, – сказал Браунер, – но уверяю вас, то, что я говорю, правда.
– А репрессии? – осторожно проговорил отец.
– Репрессии надвигаются. – Браунер сделал шаг к двери. – Делайте, что я сказал, герр Ротенберг. Сидите с семьей дома, пока все не кончится, и с вами ничего не случится. – Помолчав немного, он продолжал: – Может быть, слегка попугают, но мне обещали, что только для вида.
– Вы можете это гарантировать? – спросила его мама.
– Я могу сказать только, что мне это обещали, фрау Ротенберг, – ответил Браунер. – И у меня нет причин сомневаться.
А моя мать сомневалась. После того как Браунер ушел, она сказала нам, что не верит не единому его слову, – никаких виз и документов мы не получим, никакая безопасность нам не гарантирована. Папа с ней спорил – слишком уж честный вид был у Браунера. Подчеркивая, что ситуация изменилась, поскольку в хранилище ничего не осталось, Браунер как бы сознавался в том, что намеренно задерживал наш отъезд.
– Почему бы ему и не сознаться, ведь мы все равно не можем ничего сделать? – с иронией сказала мама. – Разве можно верить вору?
– Ну а что бы ты хотела? – спросил ее отец.
– Оставь, – вяло отозвалась она. – Мы должны сидеть дома, как он сказал, и ждать, и потом…
– Что потом?
– Потом мы узнаем правду.
Мы ждали остаток этого дня, и всю ночь, и весь следующий день. Это был день рождения Лео Ландау, и я хотел навестить его – они жили в соседнем доме, но папа не разрешил. Я ощущал беспокойство и раздражение. Лили принялась спорить с родителями, а Труди разревелась. Мама мягко предложила ненадолго зайти к Ландау всем вместе, но отец стоял на своем. И если инстинкт предупреждал маму, что в случае беспорядков в квартале разумнее было бы разделиться, то спорить с отцом она все равно не хотела.
Теперь я знаю, что в ночь на 9 ноября по всей Германии прокатилась волна грабежей и насилия, жертвами которого стали многие евреи, но для нас эта ночь началась спокойно, и наш дом, как и обещал Браунер, оставался нетронутым.
Около одиннадцати, когда Мария, наша домоправительница, ушла к себе домой, сестры уже спали, а мама собиралась ложиться, я вопросительно взглянул на отца.
Как и накануне, после ухода Браунера, мы взяли двух наших догов и обошли дом, проверили, все ли двери и окна как следует закрыты, все ли шторы опущены.
Снаружи все казалось тихим и мирным. Потом мы легли спать.
Имануилу приснилось, что рядом с ним стоит его отец в прикрывающем плечи кефи и камилавке на голове. Во сне он знал, что идет Иом Кипур, и некоторые, погрузившись в молитву, раскачивались взад-вперед, но отец стоял прямо и смотрел на Имануила, своего сына, и лицо у него было гордым, а глаза сияли.
– Вы скоро уйдете отсюда, – сказал он очень тихо, чтобы никто больше его не слышал. – Ты, Хеди и дети, теперь вы можете прийти к нам.