Клятва на стали
Шрифт:
Крушаки оставались Крушаками, даже здесь.
– Имперец? – окликнула она меня вскоре.
– Да?
Она помедлила и облизнула губы. Когда заговорила, ее голос слегка дрожал.
– На что это похоже?
Мне было незачем спрашивать, но я все равно уточнил:
– Ты имеешь в виду ночное зрение?
– Да.
Я не имел обыкновения распространяться о нем, но, с другой стороны, не так уж многие про это знали. Привычка вызвала желание отвергнуть вопрос, заболтать его или просто соврать. Однако она рассказала мне о глифах и красках на своем одеянии, и меньшее, что я мог сделать, – рассказать ей о том, ради чего она рисковала жизнью.
– Ночное зрение
– Красное?
– Да, – кивнул я. – Красное и золотое и липнет ко всему, что вижу. Все тронуто янтарем, словно немного освещено светом, который виден только мне. – Я указал на окрестности, и Ариба проследила за жестом, как будто пытаясь узреть то, что наблюдал я; как будто зрение могло дароваться ей лишь усилием воли. – Ты когда-нибудь смотрела на художника за работой? Как он набрасывает эскиз для раскрашивания? Моя… Я знаю баронессу, которая покровительствует одному из таких. Понятия не имею, делают ли здесь так, но в Илдрекке существует костяк – кое-кто называет его кликой – живописцев, которые отходят от старого изобразительного стиля. Они сперва все тщательно прорисовывают углем и мелом: структуру, перспективу, тени. Потом наносят краски. И получается похоже на действительность: не в том смысле, что, дескать, вот это всадник, но в том, что это почти копия конкретного человека на конкретном коне. Гадать не приходится, потому что если увидишь на картине, узнаешь и на улице. Ночное зрение похоже на эти угольные наброски, но только вместо черного, серого и белого видишь янтарное, красное и золотое. Это и намеки, и мелочи, и зазоры – все сразу; картина, которую видно не столько по наличию чего-то, сколько по отсутствию.
– Как поединок во тьме, – отозвалась Ариба. – Ты слушаешь разную тишину и заполняешь ее участки, используя звуки как контуры и как вехи. – Она покачала головой. – Ай-я, вот бы мне такой дар – кроваво-красную дорожку для рубки! Львы бы оплакивали потери, а мой дед…
– Да, что бы сделал твой дед? – подхватил я.
Она аккуратно подтянула ткань, закрывавшую нижнюю половину лица. Я уловил очертания острого носа и желваки, шевельнувшиеся против слов, которые были готовы вырваться.
Я предпочел помалкивать. Если носачество чему-то и научило меня, то это тому, что большинству людей хочется говорить, даже если они сами считают иначе. Хороший Нос – а может быть, даже хороший Серый Принц – предоставлял собеседникам заполнять тишину.
Ариба пристально смотрела перед собой, сосредоточившись не на внешней тьме, но на своей внутренней тени.
– Мой дед, – произнесла она наконец, роняя слова, как булыжники, – мог бы увидеть во мне меня, а не бледную тень моей матери. Признать меня нейяджинкой, а не разочарованием.
Она шмыгнула носом, глядя в ночь. Я наблюдал за ее большим пальцем, который ощупывал помятое серебряное кольцо на другом.
– Она была поразительная, – сказала Ариба. – Лучший ассасин нашей школы за многие поколения. Прирожденный вожак и убийца. Дед говорит, что в лунную ночь она бы подкралась к стражу, забавы ради сочла волоски в его бороде и чиркнула по горлу, а он бы так и не узнал о ее приходе. Салиха Шихам – Салиха Стрела. Она совершила первое убийство в тринадцать лет, стала калатом в семнадцать, а в двадцать шесть сделалась аммой нашей школы.
– Что с ней случилось? – спросил я.
– Умерла.
Я предоставил тишине длиться и смотрел, как Ариба теребила кольцо, но на сей раз она не ответила.
– На дело пошла? – Наткнувшись на ее взгляд, я поправился: – На службу?
– А тебе-то что?
– Ничего, – признал я. – Просто…
Я пожал плечами, и Ариба снова уставилась в ночь.
– Она отправилась уничтожить Главного Имама Стражей.
– И справилась?
– Да, но не с демоном, которым тот управлял. Джинн вырвался из узды и убил мою мать. Я знаю благодаря вот этому. – Она подняла руку, показывая кольцо. – Спустя три дня после ее ухода разразилась пыльная буря, и в нашу дверь постучали. Это был особый материнский стук, но когда я распахнула ее настежь, там было только кольцо на сплетенном локоне и… другие вещи, пришпиленные к двери.
Я отвернулся. В моей голове роились мысли, наперебой требовавшие внимания: о моей собственной матери, которая исчахла в постели; о Себастьяне, зарезанном у меня на глазах перед нашей хижиной; о моих стараниях опекать Кристиану и провале на улицах Баррена. Я отогнал их обратно в потемки былого.
Мне вдруг тоже захотелось кольцо, чтобы его теребить.
– Соболезную, – сказал я.
– Тебе не о чем соболезновать.
– Но посочувствовать все же могу.
Темные глаза обратились ко мне.
– Да, в это я верю. – Пауза. – Зачем ты здесь?
– Зачем я вламываюсь во владения падишаха?
– Да, можно начать и с этого.
– Ради друга, – ответил я. – Я нарушил слово и теперь пытаюсь… надеюсь хотя бы немного загладить вину.
– И того, чем ты занимаешься, хватит, чтобы исправить дело?
– Сомневаюсь. Но это не главное: мне важнее попытаться. Даже если этого окажется мало, удастся хоть что-то – попытка. И это все, что я пока могу для него сделать.
Ариба всмотрелась во тьму.
– Этого не хватит, – заметила она тихо. – Когда что-то рушится – слово, дружба, семья, – то, как бы ты ни старался их починить, этого никогда не бывает достаточно. Склеенная разбитая вещь всегда хрупче, чем цельная. Неважно, как тяжело ты потрудишься, сколько крови прольешь, много ли будешь плакать, – изъян останется под оболочкой навеки.
– Может быть, – отозвался я, – но это не отменяет попыток.
– Пробовать всегда нужно, – согласилась Ариба. – Но это не равнозначно успеху. – Она погладила кольцо в последний раз и глянула в сторону подножия холма. – Патруль ушел. Ступай.
– Ты не пойдешь?
– Ты сломал, тебе и чинить. – В ее глазах заиграла улыбка. – Кто я такая, чтобы учить тебя восстанавливать доверие к твоему слову?
Я улыбнулся в ответ, но, вместо того чтобы встать, посмотрел на ее кисть.
– Скажи мне вот что, – попросил я. – Ты сказала, что, когда нашла материнское кольцо, оно висело на шнуре, а тот был пришпилен к двери.
– Да.
– Каким орудием воспользовался джинн, чтобы пришпилить?
Долгая, очень долгая пауза. Затем негромко:
– Ее кинжалом.
– Ах вот как? – Я извлек из сапога ее кинжал с теневой кромкой, когда-то принадлежавший Салихе Шихам, и положил к ней на траву. – В таком случае приношу извинения. Мне не следовало его отбирать. А твоему деду – заставлять тебя вернуть его мне.
– Откуда тебе было знать?..
– Это верно, но он-то знал.
Я смотрел, как она протягивает руку и берет клинок. Негромкий смешок, бережное поглаживание рукоятки. Она приспустила плат и нежно поцеловала оружие, после чего оно скрылось во тьме ее одеяний.