Клятва при гробе Господнем
Шрифт:
— Впрочем, боярин… Черт побери — что за девка! Кровь с молоком! Только я не люблю белобрысых…
"Ну, что в ней хорошего: она слишком сухопара; мне давай дороднее! Вот моя красавица, когда поперек руками не обнимешь!"
— Да ведь ты не князь Долгорукий! Нет! что ни говори, а за одни глаза этой пустынницы можно полвека отдать. Что за глаза, Сабуров! Не дивлюсь, если у Димитрия Юрьевича сердце ретивое с места они сшибли!
"Глаза, глаза! Я охотник не до глаз, но до румяных щек, а наша монахиня-княжна совсем не румяна. У нея краска, как роза; настоящий румянец должен походить на красный мак".
— Однако ж, если он женится на ней — ведь издохнешь с тоски, Сабуров! Уговаривай князя поскорее уехать в наш благословенный Углич. Ох! если бы теперь пуститься нам в Москву, либо в Звенигород! Ведь уж там началась свалка — была бы работа мечу дедовскому!
"Ты, кажется, имеешь сведения верные об этом, князь Александр?"
— Я? нет! Я так думаю по рассказам этого новгородца, которого видал у тебя в Угличе, а вчера нечаянноьздесь встретил.
"Встретил?" — с беспокойством спросил Сабуров.
— Да, — отвечал Чарторийский, не заметив его беспокойства. — Ты не видал его разве? — продолжал он.
— Нет.Да, зачем он здесь?
"Стану я спрашивать! Ведь эти новгородцы везде шатаются и все знают…"
Разговор прерван был приходом Шемяки. Собеседники остановились. Шемяка был задумчив, лицо его бледно.
"Поди, — сказал он, обращаясь к Сабурову, — и спроси у князя: могу ли я его видеть теперь?"
Сабуров пошел. Шемяка, без мыслей, казалось, смотрел в окно. Чарторийский осмелился начать разговор,
— Вот на счастье наше, морозы, и снег повалил. Если три дня пойдет он так, то можно будет лихо прокатиться до дома.
"Да, мы скоро поедем…"
— Право, князь? — сказал весело Чарторийский, но угрюмый взор Шемяки остановил его. — Прости меня, князь… — продолжал он.
"Оставь меня, любезный мой товарищ и друг — я теперь не в состоянии ни шутить, ни смеяться, ни говорить, ни думать…"
— Князь! не для одного смеха и радости Бог дал мне душу, но и для того, чтобы делить печаль друзей моих…
"Знаю, знаю, уверен в этом, но…"
Сабуров возвратился, донося, что встретил князя Заозерского, шедшего к Шемяке. Вслед за ним вступил Заозерский. Он нес на руках небольшую книгу.
— Ты угадал мое намерение видеть тебя, любезный гость, — сказал Заозерский. — И знаешь, зачем шел я к тебе? Как сборщик на церковь Божию, ктитор двух монастырей, предложить: не угодно ли будет тебе пожаловать что-нибудь на сооружение нового придела в Спасокаменской обители.
"Охотно, охотно, князь! — отвечал Шемяка, — сколько ты назначишь…"
— О, нет! что тебе Бог на сердце положит, то и пожалуй.
Сабуров и Чарторийский между тем вышли. Шемяка взял книгу и казался в замешательстве, Заозерский смотрел на него с удивлением. Шемяка кинул книгу на стол и бросился обнимать старика.
— Что с тобою сделалось, князь? — спросил Заозерский беспокойно.
"То, что от одного слова твоего, князь, зависит вся судьба моя. Я решился — реши ты! Если бы я говорил с ханжою, или коварным князем каким-нибудь — может быть, я был бы осторожнее. Но с тобой говорить хочу я, как с самим собою! При первом взгляде на тебя, казалось мне, что я вижу в тебе родного, отца — князь! будь мне отцом! От твоего слова все зависит!"
— Любезный гость мой! что ты говоришь? Боюсь ошибиться…
"Ты не ошибешься — да, не ошибешься!"
— Неисповедимы судьбы Божии! — сказал Заозерский, крестясь.
"Да, неисповедимы! Надобно было мне бежать от свар и смут княжеских, бежать сюда, узнать тебя, увидеть ее! Князь Димитрий Васильевич, отец мой родной! прости меня — она будет со мною счастлива — не гонись за славой и богатством! Знаю, что она достойна венца великокняжеского — требуй его, скажи, ты увидишь… я готов и его добывать…"
— Душа добрая, душа пылкая, юноша по сердцу моему! обдумал ли ты все это?
"Я не в состоянии ни о чем думать. Знаю только, что если ты не отдашь ее за меня, то я сейчас еду, и не в Углич мой, но в Москву, в Москву, на битву, в бой — за брата, против брата — кто первый начнет, тот будет мой товарищ!"
— Бурный порыв юности! Да, таким я всегда представлял его себе — таков он и есть! — сказал Заозерский. — А что теперь мне делать? Вразуми меня, Господи!
"О, я знал, я предчувствовал, что мне суждена везде горькая участь, что я не стою ее, что мир благочестивого рода вашего возмущу я собою, что не мне владеть этим ангелом Господним…"
— Что ты говоришь, князь! Не греши: человека называть ангелом!
"Да неужели ты думаешь, что она человек? Но, кончено, и больше ни слова! Князь Димитрий Васильевич! прощай — спасибо тебе за хлеб за соль, спасибо за то, что ты указал мне, как и в этом треволненном свете можно быть счастливу. Ну! душа моя забудет, отдохнет…"
— Да, постой, постой! Ох, какой это бешеный народ-прости меня… Князь! дай мне одуматься…
"Тут нечего думать! Говори, если еще не сказал ты довольно ясно".
— Я не привык поступать так, князь Димитрий Юрьевич! Благословясь и подумавши начинают такое важное дело…
"Да, разве не благословение Господне святое чувство это, которое ощущаю я в сие мгновение к твоей дочери? Не показывает ли оно, что Бог соизволяет на мое счастие? Осталось за нами, за людьми! Чего еще тебе надобно? Послов, сватов? А! так и ты подвержен человеческим слабостям, тщеславию, гордости? А я думал видеть в тебе совершенного человека!"
— Един Бог совершен; но ты грешишь, князь, и обвиняешь несправедливо старика, которого хочешь назвать отцом своим.