Клятва при гробе Господнем
Шрифт:
Как от громового удара вскочил Шемяка со своего места. "В Угличе? — воскликнул он. — Но ты лжешь… Кто ты?"
— По имени Иван, по прозвищу Гудочник, по душе недруг московского князя.
"Да, я узнаю тебя, кажется; не помню только: где мы виделись?"
— Мы виделись с тобою однажды, в страшный час кончины боярина Иоанна Димитриевича, в золотых надворных сенях.
Минувшее пролетело, казалось, перед взорами Шемяки. "Да, правда — помню!" — сказал он.
"Горе излишне мудрствующему, горе князю слабому, окруженному злым советом! От первого погиб боярин Иоанн; от второго родитель твой потерял престол!"
— А горе ли тому, кто добыл его мечом и потом вольно уступил своему врагу?
"Горе, если раздор кипит между родными, и один брат парит соколом, а другой, как рак, пятится в воду".
— Я знаю, что тебя все считают человеком бывалым и оказавшим большие услуги темными делами моему родителю.
"Нет, не темными, князь, — мои дела просветлеют солнцем там, некогда, где и когда светлые мирские дела многих князей и бояр покажутся тьмою кромешною!"
— Чего же хочешь ты от меня?
"Я пришел сказать тебе, что я состою в твоих повелениях". — Гудочник стал на колена и поцеловал руку Шемяке.
— Что же ты можешь для меня сделать?
"Разве недовольно уже и того, что к тебе перепадает через меня весточка от милых тебе людей? Весть от милого, как капля воды на палимый зноем язык, подкрепляет и оживляет нас".
— Но что же, если они живы только, что из этого?
"Они помнят тебя, а кто помнит, пожалеет ли чего-нибудь за твое спасение?"
— Что говоришь ты!
"Неужели в несколько дней дух твой до того ослабел, рука твоя до того разучилась держать меч, а душа таить крепкую думу?"
— Нет! нет!.. — сказал Шемяка, удерживая свое нетерпение, — но человек благовейно должен принимать наказание Божие.
"Князь! эти речи не по твоей голове, эти мысли не по твоему плечу! Что если бы кто теперь принес тебе весть свободы?"
— Свободы, — воскликнул Шемяка, — раздолья воле, разрушения мечу…
"Тише, ради Бога, князь!"
— Говорит о свободе моей и велит шептать — боится тюремных стен! Прочь от меня, соблазнитель! Я не верю тебе, краснобай, не верю ни вестям, ни словам твоим!
"Хорошо — надобно тебя уверить — до тех пор ни слова. Завтра, когда заблаговестят к обедне, смотри в это окошко, прямо на берег Москвы-реки, вглядись, с кем буду я там говорить. Добрая ночь!" — Старик ушел и запер за собою дверь.
Как взволновалась кровь Шемяки, как вскипелись все его мысли! До тех пор, беспрерывно, какое-то бесчувствие владело им после первого порыва, после той минуты, когда он готов был не отдаться живой в руки злодеям своим. Пролетела эта минута, и мысль о безрассудной доверчивости к Василию и ненависть к людям, сменившие его радостное ожидание, его надежды на мир и счастие, подавили его душу. Он не смел даже и роптать на самого себя, не смел осуждать своего поступка: его присоветовали, его одобрили люди столь добродетельные, столь милые ему; они, конечно, терзались после того, узнав судьбу Шемяки и гибель, в какую повергли его. Все это уничтожало, смешивало все помыслы, и Шемяка почитал все сие Божеским испытанием, наказанием, терпеливо решаясь ждать своей участи. А теперь? А! теперь все ожило в его душе: мщение, любовь, ненависть, гордость, оскорбление, позор, нанесенный его роду и званию, даже мысль о том, что он выдал беззащитного брата своего на жертву неутолимому, хитрому Василию! Ему пришло в голову помышление и об опасности, какой подвергались, может быть, Заозерский и дочь его. Он загорел, закипел мыслью свободы, мщения! Он вспоминал потом все, что слыхал о Гудочнике, странном, непонятном человеке; готов был верить, что этот старик оборотнем проходит сквозь двери и затворы темниц, невидимо присутствует во дворцах и увлекает души людей колдовством. Он вспоминал, что таинственный Гудочник всегда оказывал преданность Юрию и роду его; что он был участником и важным действователем во всех умыслах и смятениях до первого завладения Москвы Юрием. Но почему Гудочник ненавиствует московскому князю? Кто этот непостижимый старик? И если он доставит ему свободу, что начать тогда? Куда устремиться? Только бы выйти из темницы, только бы свободно дохнуть в чистом поднебесье — душа встрепенется сильною, крепкою думою…
Всю ночь не спал Шемяка, и едва стало брезжиться, он подбегал уже десять раз к окну, указанному Гудочником. Сильный холод заволок окно морозными своими узорами; Шемяка оттаивал мороз своим дыханием, своими руками. Взошло солнце; ярко осветились окрестности; народ заходил, зашевелился — не видно было Гудочника! Тогда только вспомнил Шемяка, что благовест к обедне будет знаком условленного времени. С грустью бросился он на свое ложе и прислушивался к каждому шороху и самому легкому шуму. В ушах его, чудилось ему, беспрерывно звенели колокольчики, и несколько раз вскакивал и подбегал он снова к окну, думая, что уже слышит желанный благовест…
Он раздался наконец и казался вестью воскресения Шемяке. Князь перекрестился, подбежал к окну и нетерпеливо смотрел: Гудочник там — он стоит с кем-то. Но кто это с ним? Да, Шемяка не ошибается: это друг и боярин Заозерского — это старик Шелешпанский! Радостно закричал Шемяка, готов был выбить окно и броситься в него с башни. Шелешпанский говорит с Гудочником, обнимает его, оборачивается к тюрьме Шемяки, машет ширинкою, кланяется, и оба старика вместе уходят…
Итак — Шелешпанский здесь, вблизи; он пришел от милых сердцу людей; он видел недавно Софию… Часы казались годами Шемяке: он ходил, садился, ломал себе руки от досады и нетерпения, иногда решался даже ломать двери тюрьмы. Солнце показывало уже полдень; слышен стук — двери отворяются. — Кто это? Гудочник? — Нет! Пристав принес обед Шемяке. Нельзя ли вырваться теперь? Шемяка приблизился к двери — она отворена. Пристав оборотился и сказал улыбаясь: "Там двадцать человек стражи, князь — если хочешь, отвори и посмотри!"
— Убирайся вон! Я не хочу есть! — сказал Шемяка, сильно толкая пристава. — Убирайся, или я выкину тебя, и с обедом твоим!
Робко осмотрелся пристав и поспешил выйти. Шемяка слышит, как стучат снова затворы, как все умолкает…
Тоска отравила у него час, горесть съела другой — отчаяние начинало терзать Шемяку, когда день померк, никто не являлся, и о Гудочнике не было ни слуху, ни духу.
Но, вот снова стучат затворы, дверь отворяется — Шемяка ждет: это Старков; за ним пристав с обедом, или с ужином. Пленник готов был кинуться на них, задавить их, бросить в передние комнаты перед тюрьмою и лучше погибнуть, сражаясь с воинами, нежели еще томиться… Но за приставом шел Гудочник — Шемяка задрожал, и вся жизнь перешла у него во взоры. Гудочник остановился у дверей и потупил глаза в землю, с видом покорности.
— Мне донесли, князь Димитрий Юрьевич, что ты не изволил сегодня кушать, — сказал Старков. — Прости, что, вопреки твоему желанию, это привело меня сюда. Великий князь поручил мне блюсти твое княжеское здравие.
Шемяка ничего не отвечал.
"Прошу сказать мне, если ты, чего, Боже сохрани, сделался нездоров и чувствуешь какой-нибудь недуг телесный…"
— Я здоров, но не хочу есть! — отвечал Шемяка. — Скажи мне: что же приказал тебе делать со мною твой Великий князь? — быстро спросил он потом, после короткого молчания, подходя к Старкову.
"Я ничего не знаю", — отвечал Старков, удаляясь от него.
— Неужели я должен сгнить здесь? — вспыльчиво воскликнул Шемяка. — Казнить, так казните скорее! Только братоубийства и недоставало еще твоему князю!
"Ради Господа, не говори мне таких речей, князь! Ты, конечно, нездоров, и вот я привел к тебе знающего человека. — Старков указал на Гудочника. — Если ты нездоров, скажи ему свою болезнь".
Шемяка хотел отвечать; но Гудочник, с низким поклоном, подошел к нему и тихонько шепнул: "Притворись больным!"