Клятва

Рогов Иван Михайлович

ПОГРАНИЧНАЯ ЗАСТАВА

«Теперь мне рассказать вам надо…»

Теперь мне рассказать вам надо О жизни нашего отряда. Вы вряд ли знаете, как можно Увидеть ночью то, что днем Другим не видно: как в тревожном, Коварном шорохе лесном Определить, чье сердце бьется И кто там ходит вдалеке. Все это подвигом зовется На вашем мирном языке. Я ничего от вас не скрою. Подробно расскажу о том, Как по сухой земле, по зною, Мы, молчаливые, идем. И сил уж, кажется, не стало. И ветры до того резки, Что пуля валится устало На перегретые пески. А мы все теми же шагами, Все — голову вперед — идем. Все расскажу я вам. Потом, Как вы хотели, перед вами Предстанут спутники мои. Устроим встречу, посидим С моими новыми друзьями. Мне хочется и самому, Чтоб вы их знали по-другому — Не так, как знаете, — без грому. Представлю всех по одному, Чтобы вы знали их, как надо, Чекистов нашего отряда. Чтобы потом вам долго пелось О них И думалось о них. И чтобы каждому хотелось Иметь товарищей таких. 1936

МОЯ ПЕСНЯ МАРИИ КАЗАКОВОЙ

За полночь время. Ночь пуста. Пропал последний звук. Встал человек из-за куста И поглядел вокруг. Лес темный перед ним, большой. Кто б здесь его нашел? И человек глухой тропой В твою страну пошел. А ты, как детка, все забыла, Под щеку руку положила И спишь себе всю ночь. В краю лесном, в ночи тревожной Крадется кто-то осторожно, А ты и спишь всю ночь? Он вслушается — все молчит, И вновь ползет, как крот. А я стою вот здесь, в ночи, Гляжу, как он ползет. Я встану на колено. Он — Бежать? Пускай бежит. Пускай живет, пока патрон В

патроннике лежит! И ты проснулась. Что ты встала? Пока совсем не рассветало, Поспи еще часок. В краю лесном, в ночи тревожной Неторопливо, осторожно Спускается курок. Ни хвои мгла, ни тень от пня У нас ему не щит. И пуля гневная моя Свой честный путь свершит. Все зашевелится вокруг, Весь мир, сырой, босой, И солнце выкатится вдруг, Омытое росой. И ты проснись. И, как бывало, К ногам откинув одеяло, Вставай, уже пора. В краю лесном, в краю тревожном Проходит парень осторожно В шестом часу утра. 1937

КОНСТАНТИНУ ПОЗДНЯЕВУ

Если выпадет так: Затрясет тебя горечь утрат, И тебе не поможет Ни друг твой, ни брат, Ни призыв площадей, Ни садов утомленных молчанье, Ни французский язык, И придешь ты и встанешь У себя, ни к чему Прикоснуться не смея, Одинокий, Как мамонтов клык в музее, Друг мой, верное дело: Раскрой тогда письма мои. В них присутствуют люди, Ты вспомни их и позови. Ремесло их сурово. Их жизнь молода и трудна. Им от женщин любимых Остались одни имена. Ведь и им открывали Ночную бесшумную дверь. Ведь и их заклинали Магическим словом: «Поверь!» И они ведь носили Годами Святая святых. Отблеск Нежных смятений В зрачках проступает у них. Вот он выйдет в полночи, Такой человек. Сядет он на еще не остывшей траве. Скажет слово, другое. Послушает, глянет во тьму. Скажет третье, послушает, И никто не ответит ему. Что же делать? Зажмуриться? Уши зажать? До рассвета метаться, метаться? Бежать? Слать проклятья, мольбу? Он в заставу идет. Проверяет патроны, Подсумок на место кладет, Вынимает часы И ложится в постель Пусть за окнами лава Соловьиных страстей Ниспадает и крошится! Он уснул. Он спокоен. Он иначе не может: Ремесло их такое. 1937

НЕНАВИСТЬ

Он перешел границу В темный, дремотный час. Пуля, скользнув в предплечье, Над сердцем ему пришлась. Светало. Дымились травы. Кустарник в тумане плыл. Его принесли к заставе. Лежал он и воду пил. Стояли мы и курили, Скупой разговор вели. Рядом с ним положили Что у него нашли: Какие-то красные волосы, Нюхательный табак (След посыпать На случай Преследованья собак), Компас, часы и деньги, Деньги моей страны. Нож, пистолет, гранаты Лад о нной величины. Деревья порозовели: Слышался скрип арбы. Мокрыми гимнастерками Мы вытирали лбы. Он знал, что нам еще нужен, Что мы его не добьем, Он силился жить И слушал, Что говорят о нем. А я, я глядел на кисти Его волосатых рук, На злую татуировку, Сведенную в полукруг: Лиловые нож и крылья, Огонь, зажатый в кулак, И виденный где-то раньше Зигзагообразный знак. И я навсегда запомнил, Навек, до последних дней. Этот змеиный облик Ненависти моей! Он мне был известен с детства И книжками разъяснен, А здесь я на самом деле Увидел, Как может он Залезть под глухие листья, В зубах пронести беду… Теперь — под землей ползи он, И там я его найду! 1937

НОЧЬ НА ПЕРВОЕ МАЯ

В Большом театре уже кончалась Официальная часть. По скрипкам Прошло предчувствие, дирижер Уже поднимался над бурей мая. Знаменитый биплан с Охотского моря, Торопясь, на Красную площадь шел, На ходу приветствия принимая. В городе Горьком на углу Свердловской Мои товарищи в полном сборе. Вот скрипнули стулья, смолкает пенье, Сейчас они встанут. Под ними новый. Опрокинутый в Волгу огнями, город — Весь в ожидании, в нетерпенье. В светящейся ночи — флаги, флаги! Они напряглись и летят на север. И никому в эту ночь не спится. А мы зарядили винтовки, фляги Водой наполнили и засели Во тьме кромешной по всей границе: У пней горелых, на старых тропах, На забытых просеках, на завале — Повсюду, где только темней и глуше. Мы сидели, забыв, что давно промокли. От комаров опухли. Мы знали одно: надо слушать, слушать. Мы выросли в промахах вдохновенья, Горько расплачивались и снова Платить не хотим за мечты на ветер. Мы сидели, забыв о друзьях, о доме, О голосах на углу Свердловской, Мы не думали ни о чем на свете. На расстояньи штыка хоть крейсер Ползи, не увидишь, а видеть надо. Все надо видеть в болотных порах, В возне и кипеньи набухшей ночи. Что услышишь? А слышать надо, Расшифровать надо каждый шорох. Ходили козы, храпели травы, Восторженно бормотали птицы, Земля возилась во мгле, большая. Потом рассвело, и в стране узнали: Много убийц перешло границу В ту ночь, Но никто не дошел до мая. 1938

МЕТЕЛЬ

Рассказ в стихах

Тамаре М.

Я вышел в ночь. Тяжелые полотна Недобрых туч нависли надо мной. Вдоль просек сосны тихие дремотно Теснились, Двигались ко мне толпой. Под низким небом неуютной ночи Им зябко было. Ветер, как щенок, Повизгивая, из кустов наскочит И, обессилев, падает у ног. Со мной, бежал мой молчаливый спутник, Мой старый Кармо. Я хочу — о нем Чтоб знали все. Он лапой зря не ступит. Ушами зря не поведет. Вдвоем Проходим мы, не торопясь, как дома, Мне каждый куст и каждый пень знакомы. Я назову какой угодно звук: Упал сучок, проснулись горностаи, С дрожащих сосен старый снег спадает. Лиса зовет невидимых подруг… Спит начальник заставы И видит — Как тысячи плит, Тучи виснут и виснут, Лес шумит и шумит. По обсохшему телу Проходят горячие волны. Три часа до утра, Темных, теплых и полных. Хорошо растянуться В это время В качаньи Сновидений, в безмолвьи. Товарищ начальник. Он облазил участок, Проверил кусты и следы И принес в сапогах Десять фунтов воды. Он сказал нам: — Идите, Дремучее небо теперь, Ни кустам и ни пням, Только глазу и сердцу верь. Остальное, надеюсь, Вы знаете сами. Спи, товарищ начальник, Остальное мы знаем. Над лесом ветер шел на низких нотах, Беря все выше. По моим расчетам Предвестник он зловещих и седых Рассветных бурь. Неважная забава! Они известны мне, под их обвалом Все выстрелы, сигналы и следы, Как мышь в волнах. Так и случилось вскоре. Где вы теперь, товарищи? Я вам Шлю вдохновенье, Радость шлю друзьям — Сидеть в секрете и ходить в дозоре По никому не ведомым путям. Огни страны в тяжелый час вам станут Гореть в метели. Переждав на пне, Я осторожно вышел на поляну. Снег ринулся ко мне С восторгом, с визгом. В исступленьи мутном. Он шел дрожа, Повертывался круто, Он не сидел на месте ни минуты, Сжимал глаза мне, бился и стенал. А сосны тщетно вырывались. Их, Таких красивых, гордых и прямых, Согнуло в три погибели, и мал Казался мир им. А над ними — вся Прорвавшаяся ярость ветровая, Как будто режут стадо поросят… Что здесь увидишь? Долго, протирая Глаза перчаткой, я стоял, не зная, Как выстоять под судорогой белой. Мне ждать нельзя, мне надо дело делать. Идти мне надо. Я пошел. Я медленно шагал. Передо мной в просветах бури встал Нанос — тяжелый, неуклюжий вал. Я шел к нему, а он маячил сонно, Весь равнодушный и согбенный весь, Был неподвижен он. На месте ровном. Я в детстве их лепил. Но здесь… — Вот это да! — сказал себе я. — Номер! Здесь не было ни одного ж куста. — Гляжу на Кармо. Это мой барометр, Он поднимает голову. Я встал. Я стал глядеть. Потом пошел. Потом Ускорил шаг. Я побежал бегом. Недвижимо стоявший до сих пор, Массивный, снежный, Тронулся бугор. Спит начальник заставы, Ноги выпрямил. Спит. Лес во сне, наяву ли Шумит и шумит. Сновиденья качаются, Шум все ближе. И быстро Все обрушилось. Что это — Выстрел? И проснулся начальник заставы. Черта Заметается снегом, Не видать ни черта! Заяц кружится, кружится, Ищет дорогу, Косится, Перепуганный насмерть, Любое из двух выбирай: Или мчись, как снежинка, Прямо в зубы лисицы, Иль ложись, да на месте И помирай! Ели все в кружевах, все в пеленках, Как дети, когда перед сном… Их заносит, заносит, заносит Кругом. Ветер тычется в снег И сопит. И начальник заставы не спит. А Кармо выпрямился. Тонким носом От странно движущегося наноса Не отрывается, дрожит и ждет, И тянет, тянет, тянется вперед. И я пускаю. И

тогда С наскока, Во всей летящей, яростной красе, Последний раз взметнув себя высоко, Не оглянувшись, Рухнул он на снег. Чужой передо мною человек! Но я не выстрелил. А он бежит, А он в метели скрыться норовит! Но я не выстрелил. Нет, выстрела мне мало. Я взять решил его во что бы то ни стало Живым. Метель наскакивала вдруг, Сворачивала, замыкала круг. Сухой валежник на моей дороге Из предрассветья вылезал кругом. Цеплялся, путался, Из снега ноги Вытаскивал я с листьями и мхом. Я вымок и отяжелел. Портянки Сочились и визжали. А во рту, Как в Каракумах, высохло, И жаркий Язык тянулся к мокрому листу. Метались, жгли пронзительные елки, Тупыми сучьями лицо секло. А мы бежали, мы бежали. Сколько — Не знал, Не помнил. Тихо. День. Светло. Он делает за сосны круг и кругом К границе хочет. А над ним и вьюга Уже хохочет. Все пути Измерены. Обратно не уйти! Тогда за сумрачной сосной, за снежной, Он выхватил последнюю надежду. Следы от пуль смотрел я после, криво Прочерченные на пеньках сухих. А тут я видел только суетливо Ко мне направленную кисть руки. Что было в это время сердцу слышно, Что думалось — рассказывать излишне. Замечу только: никогда под пулей Движений лишних не производи. Сожми всю ярость, гнев смири и в гуле Лови затишье И вперед гляди! Пусть пни визжат и крошатся кусками, Пусть обреченною рукой пускает Он очередь за очередью. Но Преступной пуле честный воздух тяжек, Она у сердца моего не ляжет, Торжествовать ей здесь не суждено. Но пусть и так, но пусть и так — плутая, Придет ко мне, и снег вокруг растает От крови чистой, как заря. И так Он все равно, как заяц в огороде, — Метель не скроет, Лес не загородит, Он только выиграет лишний шаг. А начальник заставы Пробивается к нам По невнятным выстрелам И следам. Их заносит, Заносит, Ни дорог нет, Ни просек. А навстречу кусты, И кругом все кусты, Непроглядно густы. Надо вовремя, Вовремя надо. Бегом! А! Вот Кармо лежит, Поджидает его. Он бежит и зовет его — Не поводит хвостом. Он глядит и не верит — Снег не тает на нем. Он его ударяет прикладом! Лежит. И начальник заставы Дальше бежит. И мы бежали. Вдавливался лед И открывал нам западни болот. По сторонам шарахались кусты, Такие же всё — Сумрачны, Густы. Весь белый свет прокалывала хвоя. А мы бежали. Одиноко. Двое. Оглохшие, Глотая струи ветра. А на двадцать пятом километре Я доложить начальнику заставы Встал, как подобает, по уставу. И покачнулся, сел, не доложив, Лишь указал на связанного — жив. Западная граница, 1938

МОЯ ЛЮБОВЬ И ГРУСТЬ…

БАГРИЦКИЙ

Теперь бы выйти и условным свистом Товарищей по-прежнему позвать. Преследовать бы вновь контрабандистов, В широкую морскую ночь стрелять. Идти туда, где милый Ламме дремлет, По Украине Когана искать, Предчувствуя неведомые земли, Стоять на палубе, глядеть и ждать. Свистеть и щелкать над одесским летом, Чтоб на тоскующий, тревожный зов Все соловьи из ярмарочных клеток Рвались на родину свою. И вновь — На плечи сумку и под ветер знойный, Весь эскадрон уже давно в пути. Но на постели тихо и спокойно, И видит он — не встать и не пойти. Он видит — рыбки плавают. Пустая Большая комната. Тетрадь лежит. Раскрыты окна. Кашель подступает. А сердце все по-прежнему стучит. Раскрыты окна тем же все стремленьям, Все так же Коган падает в борьбе. И он сидит, томимый вдохновеньем, И море Черное зовет к себе. Зовет товарищей. И плещут воды, Шумят порты одесские. Идут Механики, чекисты, рыбоводы, Ветра Украины с собой ведут. Они идут в запыленной одежде, Все верные призванью своему. Желать, желать, Желать опять, как прежде, И море Черное идет к нему. И поднимается он в астме душной, Чтобы среди товарищей опять Рассказывать о радости минувшей И к радости грядущей призывать. Январь 1935 — июль 1937

НА СТАРЫХ МОГИЛАХ

Земля зарубцевалась. И на ней Все больше радости, меньше утрат. Могилы неоплаканных людей, Притихшие, поросшие, молчат. Что здесь увидите, придя сюда? Упавший столб. Ушедшие года. Легко взглянуть на них, Легко забыть. Упавший столб уж начинает гнить. Гнезд ящериных нежится уют. Вылазят ящерицы, солнце пьют На холмиках, пригретых в тишине. И видят люди: в этой стороне Спокойно небо и земля цела. И чередом своим идут дела. И меньше, меньше с каждым днем утрат, Но нам все так же, так же дороги Свидетели неутоленных клятв — Запекшиеся холмики могил. Мы здесь давно. Мы здесь стоим года. В дождях тягучих, в шелесте и мгле. В февральских судорожных холодах. В июньском нетерпенье, на земле, Живущей взрывами больших страстей… Мы здесь стоим и слышим: по ночам В нетлеющем безмолвии костей Они о мщении взывают к нам. Зовут и ждут они. Зовут и ждут. И обещают, только б час пробил, Вся скорбь, весь гнев, скопившиеся тут, К знаменам нашим выйдут из могил. 1938

МОЙ СИНГАПУР

Мой Сингапур!.. Давно, не помню, Когда и почему возник Мой Сингапур. Свою всю ровню Я посажу на белый бриг. За нами, как последний зов, Светясь, качнется все родное. В тропических ветрах, под зноем Нам снившихся материков Промчимся мы. Я сода-виски Налью, мы выпьем по-английски. Наденем кители, закурим И бросим якорь в Сингапуре. С ленивым прищуром британки Глядят на трепет вымпелов, Пропели медленные склянки На побережье. Тяжело Тропические ливни пали. И все кричат на рикш: «Скорей!» Мы не за это укрощали Все волны пройденных морей… Все это мы пока забудем. На время. Мы пройдем сперва К отверженным и черным. К людям Глядящим в землю. Но и там Быть долго не придется, чтобы Проверить клятвы и накал Накопленной любви и злобы, Что в детстве еще каждый знал, Для этого немного надо — Друг другу поглядеть в глаза. Большой, в кокосовой прохладе, В прибоях океана — зал, Как парус, как виденье, светел, Взойдет над Сингапуром. В нем Малайской румбы жар и трепет, Британских трубок дым и пепел. Вот мы туда и завернем. Нам усмиренных вин и пива В надменных чашах поднесут. В ответ, раскланявшись учтиво, Я тост за всех произнесу. Я так скажу: — Живите, лорды, Вам материк под счастье дан. Для вас — послушный и негордый — Поет Индийский океан. Живите, Небо в вечном мае. Здесь ярок зной, здесь тень густа. Все черные с рожденья знают Молитву вашего хлыста. Живите. Будет час — придется Под тропиком похолодеть, Тогда никто уж не спасется Ни на земле, ни на воде. Тогда и солнце будет хмурым. Скользнув, как тени, в дым кают. Отверженные Сингапура, Вас на отмщенье позовут. И ваших жизней будет мало, Чтоб утолить надежды бурь. Вставай, прекрасный и усталый, Мой Сингапур, мой Сингапур! 1939

ОГОНЬ

Как говорит преданье, В тумане далеких дней На счастье и радость людям Принес его Прометей, С тех пор мы к нему привыкли, Живет он в каждом дому, Кто же из нас, товарищи, Не радовался ему? Кто же из нас, уставши, Не ждал его на пути? — Огонь, — говорил твой спутник, И легче было идти. Ты у огня садился. Мурлыкал над ним. Огонь Брал ты в свою прозябшую, Негнущуюся ладонь. А вот вы сидите дома, А где-то там, за окном, Ноябрьская ночь затаилась, Постукивает дождем. Прильнет она к светлым окнам, Бойко пройдет в сенях. А вам хорошо сидится У маленького огня. Огонь. И теперь — встаешь ли, Идешь ли, ложишься ль спать. Старинное это слово Слышится нам опять. На землях и в океанах, За далью моей страны Сумрачный и тяжелый Бушует огонь войны. И под его багровым, Огромным его крылом, Покоя не зная ночью, Солнца не видя днем, Все потеряв, чем жили, Люди бегут скорей Туда, где темней, где только Нет никаких огней. И города Европы В черном лежат дыму. Те, кто любил и жил с ним, Проклятия шлют ему. Проклятие светлому небу И голубым морям, Что дышат огнем. Проклятье, Темные ночи, вам! Закованному в железо, В свистящую сталь и бронь, Летающему над миром, Проклятье тебе, огонь! Старинное мирное слово. Выйди сюда, взгляни: В синих просторах Родины Тихо плывут огни. Белые, голубые, Полуночных звезд светлей. И над родной землею Не будет других огней. Но нам для другого дела Нужен огонь другой. Может, и нам придется Расквитываться с войной. Нам нужен огонь, железо, Буря огня, картечь. Работой своей, всей жизнью Готовить его, беречь! Пусть он, пока прохладный, Мерцает в твоем окне, Пусть он лежит на складах И ждет меня в тишине. Над утренними полями В мирный летит полет, В ладонях бойцов зажатый, Спокойно приказа ждет. — Огонь! — командиры скажут, И я разожму ладонь. Он, терпеливо ждавший, Грозный, большой огонь, Вылетит, Всей накопленной Бурею засверкав, Путь расчищая жизни, Смертию смерть поправ! 1940