КНДР вчера и сегодня. Неформальная история Северной Кореи

Ланьков Андрей Николаевич

Все эти типы лагерей интересны тем, что они не являются в строгом смысле слова местами отбытия наказания, потому что заключенные часто (а, возможно, и просто всегда) направляются в них во внесудебном порядке, по одному лишь административному решению властей. По-видимому, срок пребывания в заключении никак не лимитирован и освобождение зависит исключительно от произвола властей.

Осужденные по суду как за уголовные преступления отбывают наказание в тюрьмах, которые бывают двух видов — исправительные лагеря (кехвасо) и исправительно-трудовые лагеря (нодонъ кехвасо).

Жизнь тюрем и лагерей — одна из самых закрытых страниц в любом тоталитарном государстве. Особенно это относится к такому сверхтоталитарному государству, каким является современная Северная Корея. За время своего пребывания в этой стране я обратил внимание на то, что корейская пропаганда и официальное искусство (а другого искусства там просто не

существует) почти никогда не говорят ни о суде, ни о тюрьмах. Фильмы про шпионов и «фракционеров» кончаются тем, что разоблаченных злодеев куда-то увозят. Сцена суда, столь популярная в советском киноискусстве сталинских времен, — редкость, о тюрьмах же и вовсе не говорится ничего.

В своем большинстве суды проходят (если проходят вообще) в закрытом порядке. Открытые процессы — явление редкое, и обычно они носят показательный характер. Ан Хек, сам бывший заключенный, заявил категорически: «Те, кто совершил политические или идеологические преступления, [наказываются] без суда». ^[276] По его словам, судебный процесс — привилегия уголовных преступников. Это, возможно, и некоторое преувеличение, не исключено, что какая-то упрощенная псевдосудебная процедура все-таки проводится (как в случае с арестованным в 1967 г. венесуэльским поэтом Али Ламедой, который тогда работал в Северной Корее), но ясно, что на настоящий суд она совершенно непохожа. С другой стороны, в случае с Ли Сун Ок, обвиненной в уголовном преступлении, некое подобие суда действительно имело место (хотя показания были даны под пытками) ^[277], что может подтверждать заявление Ан Хека о том, что в Северной Корее судят за уголовные преступления, в то время как политические преступления наказываются в административном порядке. Впрочем, во многом этот разговор непредметен, так как очевидно, что суд, даже если он иногда и происходит, занимает буквально минуты и просто формально утверждает заранее подготовленный властями приговор.

Северная Корея — одна из немногих стран на земле, которая продолжает широко применять публичные казни. До 70-х годов публичные расстрелы, проводившиеся при большом стечении народа, были обычным зрелищем на стадионах Пхеньяна, но в настоящее время подобные шоу проводятся только в провинции. Осужденного привязывают к врытому в землю в центре спортивной арены столбу и на глазах собравшейся публики, зачитав приговор, расстреливают. Среди зрителей в обязательном порядке должны присутствовать сослуживцы осужденного. Иногда в воспитательных целях на казнь водят и студентов вузов, а то и старшеклассников (один из знакомых автора ходил на публичный расстрел в 1984 г. вместе со всем классом).

Характерной особенностью системы политического террора в Северной Корее является отсутствие пристрастия к пышным судебным спектаклям, на которых лидеры оппозиции должны каяться в разнообразных реальных или, чаще, вымышленных грехах. Это пристрастие, распространившиеся по Европе, по-видимому, из позднесредневековой Англии, которая сочетала произвол верховной власти с весьма почтительным отношением к формальным правовым нормам, было характерно и для Французской революции, попало оно и в во многом ориентировавшуюся на ее традицию послереволюционную Россию. В то же время история Северной Кореи знает только один открытый политический процесс — суд 1953 г. над рядом бывших руководителей южнокорейского подполья, которых обвинили в шпионаже в пользу США и Японии, подготовке военного переворота и ряде других, столь же фантастических преступлений. Однако эта судебная инсценировка произошла еще в период, когда корейское руководство во всех областях жизни, в том числе и столь деликатных, однозначно ориентировалось на советский опыт. Выработавшийся же с конца 50-гг. собственно северокорейский стиль ликвидации неугодных, не исключая и самых высокопоставленных, стал предусматривать их внезапное исчезновение, после которого зачастую даже родные не могли узнать об судьбе жертв абсолютно ничего. Впрочем, обычно узнавать было некому: члены семей репрессированных в большинстве случаев сами отправлялись в ссылку, в уже упоминавшиеся «особые районы объектов диктатуры».

В этой методике бесследного исчезновения тоже, конечно, нет ничего нового — ею пользовались многие диктаторские режимы. Однако корейская специфика заключается в том, что такое исчезновение отнюдь не всегда оказывается вечным. В сталинской России внезапное исчезновение видного политика или крупного чиновника почти всегда означало его арест и гибель, но в Северной Корее дела обстоят несколько иначе. Часты случаи, когда люди, которых все наблюдатели единодушно считали давно погибшими, вновь появлялись на северокорейской политической арене и даже опять начинали играть там немалую роль. Особенно участились подобные «воскрешения из небытия» во второй половине 80-х гг. Показательна

в этом смысле судьба Пак Чжон Э (Пак Ден Ай) — советской кореянки, заброшенной в Корею для нелегальной работы еще в 30-е гг. и впоследствии переметнувшейся на сторону кимирсеновской фракции. Пак Чжон Э приняла самое деятельное участие в уничтожении потенциальных противников Ким Ир Сена, но после лета 1968 г. она внезапно исчезла и, казалось, сама разделила их судьбу. Однако спустя 20 лет, в 1986 г., она вновь появилась на корейской политической сцене. Впрочем, после своего политического «воскресения» Пак Чжон Э все-таки стала, что называется, «свадебным генералом» и не играла активной политической или административной роли, чего никак нельзя сказать о другом человеке с похожей судьбой — Чхве Гване. В молодости он принимал участие в партизанском движении, сделал большую карьеру после Освобождения, стал начальником Генерального Штаба, но в феврале 1969 г. был обвинен в «подрыве авторитета партии», снят со своего поста и исчез. Однако больше чем через десятилетие он вдруг появился на второстепенном посту, потом снова сделал карьеру и в 1988 г. вернулся на ту самую должность, с которой за 20 лет до этого был изгнан, снова став начальником Генерального Штаба (и в таковом качестве прославился особо грозными заявлениями по адресу Южной Кореи). Еще одним примером такого воскрешения из политического небытия стала судьба Ким Ен Чжу, брата Ким Ир Сена, который в свое время даже рассматривался как его возможный наследник. Именно он, кстати, был одним из руководителей упоминавшейся выше кампании против контреволюционных элементов, происходившей в 1957–1959 гг. В 1975 г. он бесследно исчез с политической арены (по слухам, из-за того, что недостаточно поддерживал начинающееся возвышение Ким Чжон Ира), однако в 1993 г. он опять появился в северокорейском правительстве, причем на очень заметных ролях. Можно привести еще целый ряд других примеров такого же рода.

До начала девяностых годов внешний мир практически не знал ничего о том, что происходит в северокорейских тюрьмах. Единственным источником информации была небольшая брошюра венесуэльского поэта Али Ламеды, которому удалось, побывав в северокорейской тюрьме, вырваться оттуда на свободу. В середине 60-х годов он работал в Пхеньяне корректором выходящей там на испанском языке литературы и в сентябре 1967 года был арестован вместе с еще одним иностранцем, своим сослуживцем. Им было предъявлено обвинение в шпионаже в пользу США, судя по всему, абсолютно ложное. В чем заключалась действительная причина ареста Али Ламеды — сказать достаточно сложно, возможно, в этом со временем разберутся корейские исследователи, но возможно и то, что это так навсегда и останется тайной: в таких делах письменных свидетельств обычно не оставляют, а с течением времени будет все меньше шансов найти живых участников этих событий.

После года пребывания в тюрьме, кратковременного освобождения и нового ареста Али Ламеда предстал перед судом. Как и на предшествовавших суду допросах, от Али Ламеды потребовали признать свою вину и покаяться. Он отказался и потребовал защиты и открытого процесса, но судья популярно разъяснил ему, что подобные требования являются буржуазными, и, разумеется, отклонил их. После пятиминутного совещания суд приговорил Али Ламеду к 20 годам тюремного заключения как агента ЦРУ. В тюрьме, однако, он провел только 7 лет и в 1974 году был освобожден в результате активных хлопот самых разных деятелей — от «Международной амнистии» до румынского диктатора Николае Чаушеску.

Однако, ситуация стала меняться в начале девяностых годов, когда на Юг перешло несколько человек, имевших самое прямое отношение к северокорейской карательной системе. Среди них можно назвать нескольких бывших заключенных: Ан Хек (находился в лагере в 1987–1989 гг., бежал на юг в 1992), Кан Чхоль Хван (попал в лагерь ребенком, по принципу семейной ответственности, в 1977–1987 гг., бежал на Юг в 1992), Ли Сун Ок (отбывала наказание в 1986–1992 г. в женской тюрьме в Кэчхоне, перешла на юг в 1995). Среди перебежчиков был и бывший охранник, Ан Мен Чхоль, который в 1987–1994 гг. служил в охране концлагерей для политических заключенных. Их рассказы позволяют составить достаточно полное представление о том, как же протекает жизнь северокорейской тюрьмы.

Картина, которая возникает из их воспоминаний, достаточно однозначна. Лагерь — это царство голода и непосильного труда.

Все заключенные обязаны работать. В Кэчхонском женском лагере, например, заключенные шили военную форму и предметы армейского обмундирования: ватники, планшеты, обувь, кожаные портупеи. С 1990 г. в лагаре работал и вязальбный цех, продукция которого отправлялась на экспорт в Японию. Рабочий день в лагере продолжался 18 часов, а в последние недели перед новым годом, когда было необходимо выполнить план любой ценой к концу года, рабочий день становился вообще 20-часовым. ^[278]