Книга без фотографий
Шрифт:
— С кем вы разговариваете? — спросил я в первый день.
— Вы ничего не заметили? — охранник даже приосанился. — Это наше сопровождение!
Сопровождение я видел мельком. Сопровождение ловчило позади, ближе к цели маршрута — вырывалось вперед и укатывало на разведку: нет ли угроз, и докладывало картину в проводок охраннику. Когда мы причаливали, они уже ждали нас, лихие четверо, выпавшие вон, их машина стояла дверцами нараспашку.
Но вблизи были двое. Водитель Толя и охранник Коля.
В первый день на Большой Дмитровке, вязкой от машин и людей, я опознал
Опустил темное стекло:
— Эй! — Переполз и освободил ей место: — Подвезти тебя?
Она залезла. Она виду не подала, что удивилась. Точь-в-точь эти двое.
— До перекрестка, — она тряхнула богатыми волосами.
Распущенная мгла, на концах сочно-багровая. Восемь лет назад я любил и ее, и эти волосы без ума.
От нее сияло, как встарь, детскими французскими духами (забывал их марку и у нее спрашивал. Она напевала название, каждый раз довольная, но я опять забывал). От нее веяло мирным, еще погожим холодом, осень застряла в волосах и в складках кожанки.
— Слышала про мои дела?
— Не завидую.
— Твои как?
— Кто — мои?
— Дела, — подтвердил я с вызовом.
— Полный мрак. Ой! — сказала она водителю. — Вы не могли бы остановить здесь? — И сказала ему же: — Спасибо большое.
Хлопнула дверью. Смешалась с улицей. Зачем эта встреча?
«Отчаянье» — какое слово! Когда-то она отсылала меня в отчаянье, хлопая очередной дверью.
— Полный мрак, — вздохнул я и добавил извинительно: — А я был в нее влюблен. Она еще девчонка была. Сейчас вот — пополнела. И потемнела она что-то.
Оба молчали. Я ощутил, что лоб и скулы заливает румянец, точно бы я наклонился к раскаленному самовару за отражением в потной меди. А любил ли я ее? Любил ли я хоть кого-то понастоящему? Себя любил ли? Было бы круто: сей же миг выпрыгнуть из машины, бросить все, пропасть из славной тошной жизни, догнать путницу, вернуться в те подростковые времена, когда я был свободен!
— Сергей, на место вернитесь, пожалуйста, — пробурчал Коля, не оборачиваясь.
— Это важно? — Я переполз обратно, за его спину.
— Убивают, где водитель. Толя рулил и отсутствовал. У них были повадки роботов, но во второй вечер нашего странного союза Коля сплоховал. Зашли в подъезд, встали в кабину лифта. Лифт подумал, заскрипел вверх, и над нами что-то зашуршало. Нечто лежало на крыше кабины. Коля поднял глаза к мигающему потолку, которого он достигал голым затылком, и тоска пробежала по всем мышечным струнам его лица. Он взялся за кобуру на бедре и стал поглаживать.
— В чем дело? — спросил я.
Мне ответил кошмар синих глаз. Он не смотрел на меня, он смотрел вверх. Вероятно, какой-то хулиган взломал дверь в шахту и выбросил ведро мусора. Обрывки и объедки поднимались вместе с нами.
— Николай, — позвал я и пальцем тронул его массивное тело, в живот легко ткнул.
В глазах охранника читалось тугое горе: бомба — ща рванет — ухнем на дно — мясом и щепками.
Вышли на площадку. Он хлопнул себя по лбу. На серых губах заалела жизнь:
— Извините, призадумался.
Итак,
В полдень я прибыл на Маяковку в «Кофехауз».
Треугольное лицо, бледное от пудры. Крупной вязки зеленый свитер. Узкие очки. Короткая стрижка желтых волос. Пухлый рот. Голос не обманул, она без конца курила.
Я еще не завтракал и взял сэндвич и грейпфрутовый сок. Она — американо.
Охранник выхаживал за стеклом, правым профилем к нам, при проводке: то и дело полоснет взглядом.
Пухлые губы предполагают медленность речи, но Мила сыпала словами, так что на верхнюю губу заскакивал язык.
— Вы дадите нам новую вещь? — Сунула карточку. — Берем без разговоров. Вы нам нужны как серийный автор. Я придумала вашу новую нишу: социально-активный реализм.
— Что это?
— Это — вы! Молодой, энергичный, везучий. Кросавчег. Как в Интернете: кросавчег. Вы сможете писать нам? Напишите, что хотите. У вас получится. Ведите дневник. Мы мощно заплатим. Дадим тираж.
— Какой?
— Мощный. Заплатим как за бестселлер. Не пострадаете!
— Я не серийный писатель, — сказал я, кусая сэндвич. — Я не готов насиловать бумагу по расписанию.
— Зря. А вы начните писать по-слепому. Набело. Разойдется на ура. Вы же любите слово «ура»?
— Увы.
— Как?
— Увы, люблю это слово «ура».
— Договорились?
— Я вам пришлю новую вещь, и можно еще встретиться.
— Вам от меня не убежать! — Она сотряслась искусственным смехом и тут же искренне поперхнулась. Прокашлялась. — Считаемся? Добавить писателю?
— Я угощаю.
И вот я уже забыл о существовании издательницы. Кругом с интимностью спелого сада шуршало шинами и жужжало моторами «бабье лето». Бабель-лето, лето-Бабель, Бабель-лето, вертел я. Время, краткое и претенциозное, как проза Бабеля. Хоспис-погода. Предсмертный комфорт. Несколько дней, как подарки, скоро их раскокает, смоет и заметет, и вдыхаешь минуты. Летом вольготно вял, жара, ну и жара, зевнул в теньке, но хрупкие сюрпризы берешь от осени дрожащими руками.
Возле кафе меня ждал фотограф. Надо было ему позировать, чтобы вскоре портреты мои висели на щитах по всей Москве и по всей России. Он был юный, высокий, застенчивый.
— Заходи, чай попьем, — сказал я.
— Спасибо, я сыт, — сказал он ломким голосом. — Давайте вы здесь встанете.
Охранник изучал фотографа со свирепым вниманием.
— Напротив кофе-хауса? — спросил я. — Получается реклама заведения.
— Нет, на фотографии другой фон поставят, — юноша чуть заикался.
Я встал напротив витрины с изображением чашки и кофейных зерен. Солнце било в глаза.
— Не жмурьтесь, пожалуйста. Пошире взгляд!
Я чуял, все кончится очень скверно. Кто-то мне легонько дул в ухо и щекотно нашептывал: ты, Серега, солнечный агент. Пока яркие деньки, твоя победная дорожка бежит. Но с заморозками — слышало другое ухо — жди разгрома. А как полетит первый снежок — навеки упокоишься ты прежний — с восторгом звенело в оба уха, и их закладывало.