Книга без фотографий
Шрифт:
— Нет.
— Ах, нет… Ты отсюда не выйдешь, понял?
И я его обманул. Я выдавил, что на все согласен и хочу выпить чашку чая, он сообщил, что чай принесут, я сказал, что хочу побыть пять минут один, только пять минут, в соседнем помещении. Минуты хватило сказать охраннику, сидевшему истуканом в коридоре: «Я в туалет, и вернусь», метнуться на лестницу, сбежать вниз, сказать водителю, округлившемуся навстречу: «Я за сигаретами», и, пока он переваривал, бросить свое тело за угол.
На Тверской возле жестянок разминались таксисты.
— Пятьсот, —
Я кивнул. Он довез меня быстро. Я заскочил в подъезд, и начал разрываться телефон. Я вошел в лифт, опять зашуршало, но бледнее, очевидно, мусор на крыше истлел и стал легче, охранник нудел: «Где вы? Вас тут ищут. Даю трубку…», лифт полз сквозь помоечный шорох, я отрубил связь.
Два дня я жил за железной дверью. Раз за разом принимал ванную. Лежал по горло в горячей воде. Они не решались. Они ждали. За окном жирно пылала осень, гремели поезда Киевского вокзала. Вечером я наблюдал, как бдительно мажет огонек фонаря по колесам темного состава. Еда мгновенно кончилась, был неистощим Интернет. Злоба против меня (пять публикаций в час) достигла белого каления, но никак не долетала до мишени, лишь слепила плоским ублюдочным светом монитора. Жена сидела на даче с ребенком, я позвонил ей по городскому: сын мой плакал и кашлял.
Издательница написала на электронку: «Сереженька! Умоляю! Где рукопись?», и я ей отправил. Потом на электронку пришло короткое: «Приношу извинения за резкость. Давайте встретимся. А. Ф.». А погода за стеклами дома рухнула! Неделю погостив, «бабье лето» ушло.
Мужики не спросили ни о чем. Охранник встретил возле квартиры, посадил в машину. Молчали всю дорогу, только иногда он секретничал с проводком. Я походно насвистывал.
Клерк был облачен в траурный узкий костюм. Распахнул молча могучую дверь. Там сидел вий. Большой-большой начальник. Рычал, и слюна кипела. Тяжелые слова загромоздили кабинет.
Я вышел и столкнулся с клерком, тот зыркнул с надеждой, я пожал плечами, он схватился за усы, будто загорелись. Рядом с клерком стоял малорослый банкир и отводил глазки. «Хэлло, Лексеич», — не удержался я.
— Евгений Алексеевич, — сказал он раздельно.
Я спустился в кафе под офисом. Свиная отбивная, кружка темного пива.
— Алло.
— Сереженька, дорогой. Поздравляю! Вы написали прекрасную книгу! У нас все в восторге. Когда можно вас?
— Через полчаса. На Маяковке, о’кей? — О’кей, конечно, о’кей!
Пиво было ополовинено, позвонила жена.
— Он разболелся. Сейчас была «скорая». Едем в больницу.
— Господи, помилуй!
Охранник открыл мне дверь зеркальной машины, сам уселся впереди.
— На Маяковку, — сказал я.
— Слышали? — спросил водитель.
— Что?
— Уже по новостям говорят. Убрали вас. Он сделал радио громче.
— До Маяковки-то довезете? — спросил я задорно, скрывая разверзшуюся пропасть. На Маяковке оба вышли.
— Всего хорошего, — пожевал мертвый воздух Николай.
— Жизнь длинная. А вдруг еще пересечемся? — Анатолий усмехнулся.
— Мужики! Один вопрос.
— Был… Будешь! Какие годы твои! — хихикнул шофер.
— Парень ты нормальный, — продудел охранник. — Чувственный малость.
— Чувственный?
— Что ты думал, мы разных слов не знаем? — сотрясся Толя. — Чай, не крепостные.
— Да я разве простым не был? Я же с вами все время по-братски… я по чеснаку хотел…
— Это и плохо, — сказал охранник и совсем насупился.
Мы обнялись. Сначала обнялся с Колей, он подубасил меня по спине. Затем с Толей, более формально, так, с юморком. Машина сопровождения чернела рядом. Из нее никто не вышел.
Издательница опаздывала.
Она влетела. По ее лицу было видно, что уже знает.
— Допрыгался? Молодой человек, мне капучино, апельсиновый фреш, салат «Цезарь», сэндвич с телятиной и сигареты «Парламент лайтс»!
— Воды, — попросил я.
— Ты понимаешь, что люди добиваются этого всю жизнь? Ты все потерял! Ты разве не чувствуешь, какое время наступает?
— Какое?
— Ты хоть зацепился там, а? Выцыганил себе что-то?
— Мне это неважно. Я писать буду.
— Куда? Листовки на столбах?
— А что важно?
— Успех.
Она доедала, за окном темнело и холодало.
— Прости, пора скакать, — вытащила пятьсот рублей. Лиловых, как многолетний свитер на мне.
— Я угощу…
— Да куда уж…
Скрылась.
— Можно убирать? — спросил официант.
— Погодите..120
Я отщипнул кусочек от ее недоеденного сэндвича. Смотрел на чадящий окурок. Добавил сто рублей, розовых, как успех, и вышел.
«Отчаянье» — вот это слово! Ничего, кроме отчаяния, не было мне знакомо, пока я бежал по ледяной Москве и она сверкала. Я скалился, задыхаясь, зубы мерзли, но я умывал их паром, пар немного согревал. Проскочил по подземному переходу с одной стороны Тверской на другую, стал ловить машину. Но машины слиплись в искристый ком. Я подпрыгивал с вытянутой рукой. Башмаки, летние, стучали в этой пляске. Тонкий стук не слышен среди пробки — в общем бибиканье и одиноком улюлюканье. Разбойный улюлюкающий звук нарастал вместе с кряканьем. Я отскочил, схватившись за столб, и пролетела черная машина. Озаряемая ярким бирюзовым счастьем, она правыми колесами задевала тротуар. Машина с горячим кусочком власти. Это я промчал мимо себя.
Она окатила меня вспышкой и унеслась с моментальным фото моего поражения.
Я отлепил руку от столба. Побежал.
Бежал, ушибаясь, спутываясь с прохожими, иногда выкидывая навстречу машинам руку, и снова, махнув рукой, бежал.
Чернота над городом. Чернота над проводами и их вспышками. Огни своим хитрым светом отделяли от черного серое — серый пар гулял под чернотой, серый машинный дым струился. Сами эти огни, разноцветные блески, алые и золотые, казались случайными. Суть же, прямая внешность мира, была такова — черное и серое. И летал невесомый пепел — предтеча снегопада…