Книга первая. 3: Апологет – Ересиарх

Ситникова Лидия Григорьевна

Старик простёр руки над сложенными поленьями и взмахнул кистями, будто стряхивая с них пыль. Рукава его просторного шапа 13 взметнулись, и между ладонями словно проскочила искра – а мгновением позже поленья вспыхнули огненным шаром.

Прищурившись, Герхард смотрел, как щуплая фигурка раскачивается в одном ритме с пляшущим пламенем. В густом воздухе вязли все звуки, и этот немой танец, исполненный истовой силы, превращался в молчаливую пантомиму для застывшего царства природы. Лицо старика,

с закатившимися глазами и чёрным провалом рта, походило на трагическую маску. Полы его плаща взметались, раздувая пламя, поднимая искры, и казалось – вот-вот загорится и сам плащ, и старик, превратятся в пылающий столб и сольются с ритуальным костром воедино…

13

Вид плаща с разрезами по бокам, надевавшийся через голову.

Ударил гром, и с неба рухнула стена воды. Капли лупили по листьям, по траве и камням, скрывая мир завесой падающих струй – но Герхард видел: огонь на валуне погас за миг до того, как начался ливень.

Дождь кончился так же резко, как и начался, и душное напряжение, висевшее в воздухе, разом исчезло.

– Ты можешь выйти теперь, – прозвучало рядом.

Герхард отвёл со лба мокрые волосы. Старик, стоя рядом с валуном, в упор смотрел на него.

– Кто ты и зачем сюда пришёл? – спросил он, когда инквизитор приблизился.

– Я ищу… – Герхард вдруг запнулся. Рука сама потянулась к суме и вынула данный Хельтрудой свёрток, – вы знаете, что это?

– А я должен? – сварливо осведомился старик. От его шапа поднимался лёгкий парок.

Вместо ответа инквизитор положил свёрток на валун и не спеша, одной рукой, распустил стягивавшие тканевый комок завязки. Мятый холст развернулся, и в складках ткани мелькнуло закопчённое железо – изящные фигурные обводы, инкрустация потемневшими, треснувшими камнями. Пряжка?..

С неожиданной для его возраста прытью старик сцапал свёрток и, комкая в ладонях, устремил взгляд на Герхарда. Глаза у него были не по-стариковски ясные, светло-голубые, как чистое весеннее небо.

– Можешь звать меня Нахтрам 14 , – сказал колдун.

– Герхард, – представился инквизитор, – я пришёл от…

– Знаю, – перебил старик, – пошли.

– Мне нужна ваша помощь, – продолжал Герхард, пока они пробирались сквозь мокрые заросли дубов.

– Всем нужна, – проворчал Нахтрам, – просто так никто не приходит.

14

От древнегерм. naht (ночь) +(h)raban, (h)ram (ворон).

– Ливень – ваших рук дело? – неожиданно для себя спросил инквизитор.

– Ливень-то? – колдун усмехнулся – будто ржавое железо проскрипело, – а ты, чай, не за новыми глазами пришёл? Будь у тебя глаза, ты бы увидел, как собирается дождь.

Всего лишь дождь. Душное чувство, камнем висевшее над головой, густой воздух, замерший в недвижности лес…

– Глуп тот, кто не замечает очевидного, – продолжал Нахтрам, – но ещё глупее тот, кто за очевидным видит то, чего нет.

– Вы знали, что я приду?

– Знал ли я? – старик повернул к Герхарду сухое лицо. Лохматые брови сурово сдвинулись. – Что даст тебе знание о моих знаниях? Что оно изменит?

Глядя на молчащего Герхарда, колдун мелко покивал.

– То-то же. Вот мы и на месте.

За густым частоколом древесных стволов инквизитор не сразу заметил дом колдуна – наполовину ушедший в землю, сложенный из древних брёвен сруб. Позеленевшие стены сливались с окружающим лесом так же естественно, как сливается с природой берлога медведя.

Или гнездо ворона.

– Входи и будь моим гостем, – произнёс колдун, распахивая жалобно заскрипевшую дверь. Герхард шагнул в нутро землянки – пропахшее грибами, сыростью и чем-то ещё, неуловимо напоминающим запах, стоящий в воздухе после дождя.

Колдун забрался следом и, указав Герхарду на кусок полотна, из-под которого выбивались клочья соломы, завозился у прокопчённого очага.

– Я не вызываю дождь и не зажигаю огонь щелчком пальцев, как ты мог подумать, – пробурчал он, вынимая из рукавов кремень и кресало.

– Она назвала вас колдуном, – сказал Герхард, усаживаясь на солому.

– Колдун, колдун… – забормотал Нахтрам, роняя искорки на затлевший трут и стряхивая туда же крохи серой пыли, неведомо как попавшей внутрь рукавов шапа, – детей, почитающих своих предков, вы уважаете. А тех, кто отдаёт дань далёким пращурам, кто не согласен променять их на бездушные кресты – клеймите…

– Я пришёл не за тем, чтобы спорить о вере, – произнёс инквизитор. В очаге весело разгорались подсыревшие ветки.

– Ты вдосталь спорил о ней, так ведь? – Нахтрам обернулся к нему и кивнул. – По глазам вижу – кровь у тебя за душой. Смерти. Тяжесть носишь на сердце.

– Вы верите в бессмертную душу? – вырвалось у Герхарда.

– Между вами и нами гораздо больше общего, чем ты думаешь, – язвительно сказал колдун, помешивая палкой в очаге. – Вот это что? – неожиданно спросил он, сунув под нос Герхарду оловянный брусок с тремя зубцами на конце.

– Прибор для трапезы, но откуда…

– Нет! – торжествующе возгласил Нахтрам, воздевая зубчатый прибор к потолку, – это – трезубец дьявола!

Он с грохотом опустил «трезубец» на низенький, исцарапанный стол.

– Вот где истинное зло, – сказал колдун, – оно начинается, когда останавливается ум и вступает страсть. Вы и ваша Церковь – и есть истинное зло. Вы поменялись местами с вашим дьяволом и творите ту погань, что веками приписывали ему. Вы останавливаете порывы разума и глушите зов сердца, вы смиряете свою плоть и убиваете друг друга и сами себя, не позволяя свету знания озарить вашу жизнь. И всё, что претит этим стремлениям, вы клеймите и изничтожаете, как заклеймили светоносного Люцифера…