Книга жалоб. Часть 1

Капор Момо

— Что здесь происходит? Что за комедия? Где организаторы?

По толпе прошёл гул. Древним животным инстинктом она, похоже, почувствовала опасность! Из людской массы, зажатой между книг, послышался одинокий выкрик:

— А ты кто такой?

Остальные подхватили:

— А какое твоё дело, кто организатор?

— Кто тебя послал?

— Я из редакции «Журнала» и ещё раз спрашиваю: кто организатор?

Я наконец обнаружил, кому принадлежит этот строгий начальственный голос. Его обладатель стоял прямо против Доктора; обращаясь ко всем, он смотрел в упор на него. Крепкие, гладко выбритые скулы, крупное молодое тело на грани полноты, стянутое новым костюмом, жилетом и галстуком с широким нахальным узлом, жёсткие, коротко подстриженные волосы, чей аккуратный, ухоженный вид не допускал и мысли о декадентской взлохмаченности, — Он жутко походил на самого Доктора — и ростом, и твёрдой решимостью дать отпор толпе, какой бы многочисленной она ни была. Вся фигура молодого человека, державшего под мышкой свёрток газет, дышала каким-то конструктивным здоровьем: товарищ был явно доволен и собой, и миром, к которому принадлежал и который в данный момент представлял; к тому же выпала редкая возможность разоблачить змеиное вражеское гнездо: коварных «голубых» во время противоестественного акта, анархо-либералов, целующихся лесбиянок, анархистов, уже прилаживающих запалы к своим чёрным, круглым бомбам, третьеклассников, занимающихся онанизмом в сортире… Казалось, что и он, и Доктор сделаны

из одного добротного материала, из которого делают людей, способных крепко держать в руках и свои и чужие жизни. Если бы волею судьбы этим вечером в лавке молодой человек не должен был выступать против него и его мемуаров, Доктор мог бы быть доволен, что его порода не исчезла, что есть у него наследники на этой земле — живёт агрессивное племя и множится, несмотря на все исторические перемены, потому что дело тут не в идеологии, а в особом складе ума, который, как известно, так медленно, так ужасно медленно меняется. Доктор, правда, уже давно попытался отречься от своего племени — одухотворенный самообразованием, размышлениями, сомнениями, путешествиями и опытом, он больше не желает участвовать в том, у истоков чего сам же стоял, не отказываясь, разумеется, от своей исключительности — той первой детали духовного одеяния, которую человек должен раз и навсегда отбросить, прежде чем вступить в храм благородной терпимости. Молодой же человек ещё даже не приблизился к этому священному порогу. Его налитое кровью лицо, напрягшееся, со вздувшимися мышцами, точно изготовившееся к прыжку тело произвели ужасающее впечатление на Весну и Чубчика, в один миг позабывших про свою небрежную позу подражателей французских букинистов: застигнутые врасплох, они буквально оцепенели от какого-то атавистического страха. Балканы ворвались в стеклянные двери книжной лавки того же названия, и мои помощники стояли, совершенно растерявшись, среди обломков своего детского садика.

— Не цепляйся, пусть Доктор говорит! Не твоя же книга! — крикнул кто-то, скрытый анонимностью толпы.

— Мы не тебя пришли слушать!

— Не нравится — вали отсюда…

Молодой человек побледнел от ярости:

— Ни одна редакция в городе не поставлена в известность…

— Объявления надо читать, как все люди делают.

— Я звонил в дирекцию «Балкан»! Там никто понятия не имеет о том, что происходит в их магазине!

— Ну и что?

— Как это «ну и что»? Я спрашиваю, кто организатор, потому что собираюсь писать об этом… Это мое право!

Я увидел цепочку возбужденных лиц, потом бледную физиономию Доктора; его пальцы судорожно сжимали переплёт «Абсурда власти». На губах его я прочитал немой приказ: «Убрать!» Случись такое лет тридцать назад, нахал очутился бы за решёткой ещё этой ночью. В спёртом воздухе гроздью повис унизительный страх. А мне это твёрдое, благонадёжное лицо без тени сомнения, слабости или порока вдруг показалось воплощением всего, что я ненавижу: может статься, Лена как раз с таким вот предала меня и мой мир, бросила одного здесь, в этом магазине игрушек для взрослых, которым нравится забавляться красивыми сказочками, перешла на какие-то другие орбиты, где вращаются сильные, предприимчивые мужчины-бойцы, а не слабаки и мечтатели. Нет, я не был на стороне Доктора, я вообще не был ни на чьей стороне; как уже сказано, эти двое принадлежали к одному типу людей, которых остальные живые существа не интересуют иначе, как в роли послушного им войска, у власти ли, в оппозиции ли, им всегда необходимо быть окружёнными свитой. Молодой человек был именно из этой когорты, он заскочил сюда мимоходом, чтобы всех нас унизить и показать, какие мы все в сущности ничтожества. И вот тогда я, всю жизнь искавший утешения в высокомерном цинизме или презрительном молчании, понял в одно мгновение (перед глазами мелькнула убегающая Лена с распущенной гривой каштановых волос), что есть куда более удачные способы выражения отчаяния, чем прыжки с двенадцатого этажа или участие в локальных войнах в Азии или Африке; вот она, эта возможность — сама плывёт в руки. Подгоняемый рислингом и бесшабашным «почему бы и нет, чёрт возьми?», я выбрался из своего мягкого, прогнившего капкана, который сам же себе поставил, и в полной тишине взял всю ответственность на себя.

(Лена, я иду! Ты видишь, как я падаю и, падая, ору твоё имя!)

— Я!

Он повернулся ко мне. Мое заявление его явно обескуражило. Остальные тоже повернули головы. Я прочитал в их глазах радость, оттого что они не на моём месте. Однажды очень давно я уже видел это выражение глаз, когда директор перед всем классом зачитал постановление о моем исключении из гимназии без права поступления в другую.

— Ну и что теперь? Ты доволен?

По лицу его скользнула едва заметная тень неуверенности. Он ждал, что вызов примет равный противник, кто-то из его же породы, а вместо этого оказался лицом к лицу с представителем плохо знакомого ему вида, чуть ли не пришельцем из космоса! Мы стояли, глядя друг другу в глаза, и я, не отрывая немигающего взгляда от его горящих ненавистью зрачков, тихо сказал:

— В гляделки не тебе со мной тягаться! Я был абсолютным чемпионом улицы… Еще вопросы есть?

Подобно благодатному весеннему дождю по лавке прокатился смех облегчения.

— Раз ты организатор, значит, ты и будешь представлять «Абсурд власти»? — спросил он злорадно, отступая в гущу толпы.

— Буду! — сказал я. — И чтобы ноги твоей здесь больше не было!

Нагнувшись, я вытащил из-за кресла припрятанную бутылку вина, налив полный бокал, осушил его за здоровье всех присутствующих и произнес первую в своей жизни речь о книге, которую лишь мельком пролистал, думая при этом только об одном: услышит ли обо всем этом Лена?

28

«В августе 1947 года я стоял в почетном карауле перед трибуной, на которой был Доктор с товарищами. Вы помните, Доктор, мы стояли в трех метрах от вас, вы произносили речь, и один мальчик потерял сознание. Впрочем, я не о том. Знакомы мы, стало быть, почти тридцать пять лет! Тридцать пять лет… Господи, неужели я уже могу сказать, что знаю кого-то тридцать пять лет? Это ж почти целая жизнь! Собственно, это только я знал Доктора, а он меня нет. Почему мы раньше не познакомились? Дело в том, что первые тридцать пять лет моей жизни доктор был занят более важными делами, а последние десять занят был я! (Смех.) Теперь встает вопрос, достаточный ли срок тридцать пять лет, чтобы узнать и дать оценку чьей-то деятельности? Думаю, да, тем более что я и сам в некотором роде продукт этой грандиозной деятельности, хотел этого Доктор или нет. Вы спросите, конечно, как такое возможно? Видите ли, в книге „Абсурд власти“ Доктор во многих местах утверждает, что хотел обеспечить моему поколению счастливое детство и юность, сделать из нас настоящих людей нового времени и что всё, что он тогда делал (хотя он признаёт отдельные мелкие ошибки, причина которых исключительно в горячем энтузиазме), делал из лучших побуждений. У нас нет оснований ему не верить. Но, возможно, выход мемуаров Доктора неплохой повод, чтобы задаться вопросом, удалось ли ему это. Может, Доктору было бы интересно услышать и другую сторону, ту, над которой проводился эксперимент, выслушать одного из свидетелей, духовно (обратите внимание, я говорю: духовно!) выжившего вопреки процессу перевоспитания с детских лет. Перевоспитание! Как давно мне не приходилось слышать это старое доброе слово! (Перевоспитать… Его перевоспитали… Он перевоспитан!) Так вот, когда после войны началась идеологическая муштра, когда из нас, маленьких анархистов-индивидуалистов, выросших на обломках вчерашнего

мира, надо было по тогдашнему советскому образцу сделать маленьких старичков, организованных пионеров с красными галстуками в духе непревзойденной „Педагогической поэмы“ гениального товарища Макаренко, появилась масса идиотских книг, превращавших детей в кретинов. Мы, разумеется, по-своему сопротивлялись… Как? Лично мне помогли довоенные комиксы, которые я отыскивал на чердаках и в подвалах (в то время существовал настоящий чёрный рынок комиксов), я был просто без ума от Флэша Гордона! В те мрачные времена, когда идеальный ребёнок должен был быть чем-то вроде маленького общественно-политического деятеля, занимающегося критикой и самокритикой, перевоспитывающегося, фискалящего на своих близких и берущего пример со старших, какими бы подлецами они ни были, мы уносились на космическом корабле Флэша Гордона в иные далекие миры… Фьють — и нет маленького Педжи! Итак, с помощью Флэша Гордона я восстановил утраченную связь с довоенным временем, заглянул в чьё-то чужое детство, из которого не были изгнаны детские игры, фантазии, приключения, — да, да, так мы спасались от всеобщего откровенного оглупления! (Простите, один глоток, в горле пересохло.) На чем я остановился? Ах, да! На Флэше Гордоне. Какое отношение Флэш Гордон покойного Алекса Реймонда имеет к книге Доктора? Имеет, сейчас сами увидите! Мы ведь в то время должны были писать сочинения о добрых глазах Сталина, но при этом втайне от всех вели свою духовную партизанскую войну, детскую, но весьма эффективную. Я с полным основанием мог бы обвинить кое-кого в том, что нам явно была уготована участь шизофреников, которым приходилось с детства страдать от раздвоения личности. Одно лицо, общественное, было для школы и пионерской организации, а другое, тайное, только для себя в самых близких друзей. Впрочем, я не буду сейчас об этом распространяться, всё это было так давно, и мы все уже постарели… Как бы то ни было, хорошо уже то, что мы такие, какие есть, если вспомнить, через что нам пришлось пройти! Однако в книге „Абсурд власти“, которую я сегодня имею честь предложить вашему благосклонному вниманию, Доктор во многих местах пишет, что ещё накануне войны знал про сталинские концлагеря и массовые убийства невинных людей! Необычайно ярко и красочно он живописует свои послевоенные конфликты с советскими товарищами и даже встречи с самим Сталиным в Кремле! Описания поистине блестящие, посмотрите, как точно подмечены детали: „Рябое лицо с глубоко посаженными хитрыми глазками дикого зверя… Маленький рост и характерное телосложение человека, которому самой природой назначено быть преступником… Неподвижно висящая парализованная рука, простой френч… Азиатская малоподвижность, страх, который он распространяет вокруг себя, перегарный дух…“ Нет, нет, это бесподобные страницы, драгоценнейшее свидетельство, мимо которого наверняка не смогут пройти и будущие авторы подобных книг! Но меня волнует другое! Почему, какого черта Доктор, бывший тогда высшей властью, заставлял нас писать сочинения о добрых глазах Сталина и о том, что он лучший друг детей, в то время как сибирские ГУЛАГи были битком набиты советскими детьми, которые мерли, как мухи, почему, если обо всём этом, как он сам пишет, знал уже тогда? Зачем заставлял нас петь песни о самом обыкновенном убийце, рисовать его для стенгазеты, класть цветы перед его бюстами и портретами? Хорошо! Допустим, он не мог всего рассказать нам, детям, чтобы мы ненароком не проболтались, но почему же он заставлял и взрослых делать то же самое, вплоть до сорок восьмого? Зачем делал из нас дураков, хорошо зная мерзкую уголовную сущность „вождя народов“? Возникает еще один небольшой вопрос: что бы случилось с тем, кто бы все то, что Доктор пишет сегодня, сказал тогда, перед той трибуной, с которой Доктор произносил речь, когда я стоял в почётном карауле? Сказать вам? Этот несчастный, будь он трижды прав, мог бы считать, что ему сильно повезло, если б отделался только длительным сроком! А когда бы вышел на свободу, перед ним никто даже не извинился бы! (Смотри-ка, ни капли не осталось!) Что я предлагаю? Монастырь? Нет, это слишком старомодно, хотя, надо признать, по крайней мере честно! Может быть, Доктор должен принести извинения лично каждому югославу, который ему верил, в то время как он сам сомневался во всём том, во что заставлял верить других? Возможно, это было бы неплохо. Как это осуществить? Не знаю. Что-нибудь вроде странствия кающегося грешника по городам и весям нашего дорогого отечества: останавливаешь прохожих и просишь у них прощения… Шучу, конечно! Вполне достаточно было бы и правдивых мемуаров. Только мало их, правдивых-то. Всё же, может быть, „Абсурд власти“ будет первым шагом на этом пути, и я вам горячо рекомендую эту в высшей степени полезную книгу! А теперь, как принято, задавайте вопросы Доктору, он вам постарается ответить… Прошу вас»

29

В поплывшем у меня перед глазами тумане вдруг исчезли корешки книг, суперобложки, плакаты и люди, заполнявшие лавку; стены превратились в колыхающиеся занавеси, в мгновение ока все линии стёрлись, как на центрифуге в луна-парке, когда из-за огромной скорости кажется, будто движение вовсе прекратилось, и взгляд выхватывает лишь застывшие в немом вопле искажённые гримасами лица любителей острых ощущений, прижатых центробежной силой к овальному, гладкому металлу, который и сам растворяется в бешеной скорости собственного вращения, а чья-то невидимая рука выключает звук.

(так ли я представлял себе эту встречу?)

в ушах зазвенело, до боли сдавило виски, пересохшее горло и дрожь в коленях, впечатление, что я теряю равновесие, и над всем этим — ощущение беспомощности и тщетности — следствие неподготовленности к такому событию, случавшемуся со мной уже тысячу раз и всегда по-разному, а сейчас будничному, заурядному, неожиданно возможному, осязаемому и реальному посреди этой застывшей немой сцены, где какие-то интеллектуалы по-рыбьи открывают и закрывают рот, не производя никакого звука.

(в море света стояла Лена)

за ней медленно, очень медленно закрываются стеклянные двери, и она оказывается здесь, завлеченная своим любопытством в сети; в нерешительности останавливается среди книг и задержавшихся посетителей; её никто не заметил и никто не находит ничего особенного в появлении обыкновенной молодой женщины в белом плаще, которая может быть покупательницей или случайно заглянувшей сюда прохожей и которая сейчас стоит под сводами волшебного замка, созданного одной лишь силой страсти, во дворце, построенном для неё одной из книг вместо кирпичей, скрепленных музыкой вместо цемента; ей и в голову не приходит, что все это ждало только её, и было без неё мертвым, не оплодотворенным живым смыслом.

(душа, долго витавшая сама по себе, наконец соединилась с телом)

в тот момент, когда сумасшедший круг стал замедлять свое кружение, возвращая лицам лица и звуку звук, фортепьянное кружево Кейта Джеррета вновь прорвало тоненькую звуконепроницаемую пленку, и вслед за ним хлынули обрывки разговора, зашелестели перелистываемые страницы, стены снова встали на свои места, обретя чёткие очертания, а книги попрыгали обратно на полки — дыхание моё выровнялось, и я увидел её тёмный силуэт на освещённом фоне уличного аквариума; лицо её ещё какое-то время оставалось невидимым, в тени, но с каждой минутой всё яснее проступали хорошо знакомые черты в обрамлении тёмно-каштановых волос, из-под которых двумя светлыми озерками заблестели любопытные глаза девочки, оказавшейся за кулисами кукольного театра; однако мы всё ещё не могли двинуться с места, стояли и смотрели друг на друга, как в какой-нибудь дурацкой киномелодраме сороковых годов, просто так стояли и смотрели, пока босоногая Весна не прошла между нами в поисках какой-то книги, которую ждал покупатель, разорвав своим телом пучок невидимых нитей, связывавший нас и одновременно удерживавший на расстоянии.