Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль
Шрифт:
О, эти вагонетки!
Дане кажется, что тянется, тянется, впивается в мозг, в жилы, в тело какой-то бесконечный, выматывающий сон. В этом сне он в черном бездонном аду толкает перед собой вагонетку, наполненную доверху углем. Он катит вагонетку по траншее — узкой, извилистой, ползущей, как червяк, под неровным сводом. Свод этот то немного повышается, и можно перевести дыхание, то вдруг опускается так низко, что приходится становиться на колени и ползком, напружив все тело, толкать перед собой вагонетку. Вот-вот размозжишь голову о выступающие сверху и сбоку пласты и деревянные брусья подпорок. А под коленками — острые, раздирающие тело кусочки рассыпанного угля. Мелкие осколки впиваются в ноги, ранят, на зубах тоже скрипит уголь, и кажется, все внутри полно этой черной вязкой массой.
— Эй вы там, чего застряли?! — раскатывается по штольне голос старшего откатчика.
Даня подымает голову: значит, это не сон? Вот она, вагонетка. Она сошла с рельсов, проклятая!
Даня уперся ногами, плечом, напряг все мышцы. Никакого результата! Поднять ее, поставить снова на рельсы — нет, на это не хватит сил! Пот ест глаза, надуваются жилы на висках... Неужели это он, Даниил Гайда, считался первым силачом в школе?! Вот как истощили его эти месяцы в Германии и здесь, в шахте!
— Что, интеллигентик, или надорвался? — Павел оттирает его от вагонетки, спиной приподнимает ее и ловко ставит на рельсы.— Вот, гляди, как мы, рабочий класс, действуем!
Дане стыдно и неприятно, что Пашка ему помогает. К тому же и насчет рабочего класса — очередная Пашкина трепотня. Никакой он не рабочий, а просто парикмахерский ученик из Москвы. И к немцам Пашка попал по чистой случайности: поехал перед самой войной навестить тетку под Минском и не успел уйти. Его схватили и чуть ли не с первым эшелоном отправили на работы в Германию. Пашка уверяет, что сюда, на шахту, его отправили в наказание за три побега из лагерей, но правда это или нет, проверить невозможно. Воронин — парень оборотистый, хвастливый, вертлявый, вряд ли Даня стал бы с ним дружить у себя в полтавской школе. Но здесь, в казарме, где Пашка — единственный советский, да еще москвич! К тому же он веселый, общительный, неплохой товарищ. С Даней Пашка говорит иногда почтительно, даже угодливо, иногда тоном превосходства: «Мы-де рабочий класс, а вы — белоручки, интеллигентщина». Надавать бы ему когда-нибудь по шее, благо они почти ровесники, но с кем тогда говорить по-русски, с кем вспоминать своих людей, свою землю?
— Эй вы, нажмите там! — опять крикнул старший.
Вагонетка Павла загрохотала на соседних рельсах.
— Тех ребят не видел нынче? — прокричал Пашка.
Даня покачал головой.
— Они обещали прийти в перерыв.
И, как бы в ответ на его слова, из черноты штольни выплыл огонек, качнулся в воздухе, приблизился. Чуть замерцало узкое, бледное лицо Ганчевского.
— Дзень добри! — прокричал он.
Даня и Пашка враз остановили вагонетки. Пускай злится и орет старший — важнее узнать, что им скажет Ганчевский.
— Ну как? Что-нибудь придумали, Стась? — жадно спросил Даня.
Поляк помахал черным пальцем.
— Ниц. Еще не мышлялем.— Ганчевский мог бы сказать и по-русски: «не думали» — он немного выучился этому языку у своих родителей, выходцев из царской России. Но то ли по рассеянности, то ли потому, что вопрос был слишком важный, он ответил по-польски.
Даня разочарованно вздохнул. Зато Пашка не выдержал.
— Что ж, так и будут думать да гадать, покуда мы здесь не подохнем? — грубо, с яростью буркнул он.
Ганчевский внимательно посмотрел на него.
— То не есть легко,— примирительно сказал он.— То есть бардзо тяжело. Един шаг — и можно пропасть. Опасно! Многий люди можно пропасть! — повторил он.
Даня сказал горячо:
— Неужели ты думаешь, Стась, мы не понимаем, что вы для нас делаете? Мы так вам всем благодарны!
Поляк молча пожал плечами. Потом крикнул по-французски старшему:
— Я ненадолго заберу у тебя откатчиков. Вот этих двух. Они помогут нам поправить крепи.
Старшйй издали помахал фонарем: слышу, мол, можешь забирать. Стась кивнул ребятам и первый двинулся к черному горлу штольни.
3. ПОД ЗЕМЛЕЙ
В темноте чуть краснели со всех сторон огоньки. Это шахтеры, усевшись на корточки, ели свой сухой обед, запивая его молоком или дешевым вином из плоских фляжек.
Люди так уставали уже за первые часы работы, что не могли заставить себя добраться до более просторного помещения в галерее и оставались здесь же, в тесной, сдавленной со всех сторон креплениями норе.
В углу, на сваленных кое-как досках, примостились «хозяева» забоя: пожилой горбоносый, с умными, насмешливыми глазами Абель Куссо и его друг Флоден — маленький и костистый. Третьим в неразлучной троице был Стась Ганчевский.
Завидев приближающихся, оба француза принялись махать руками и что-то выкрикивать.
— Что такое? Чего это они? Давай, Данька, узнай! — затеребил товарища Павел.
— Победа! Победа! Ваши русские разбили бошей! Разбили наголову! Взяли в плен их фельдмаршала! Расколошматили целую армию! Браво, браво, русские! — В возбуждении шахтеры встали и принялись изо всех сил хлопать по спине и плечам обоих юношей.— Вот уж теперь-то американцы и англичане возьмутся за ум, откроют второй фронт!
— Что случилось? Что они говорят?! Да переведи же мне! — торопил Павел Даню.
— Говорят, наши дали немцам жизни! Разбили в пух целую армию! — Даня был вне себя.— Абель, Абель, расскажите же толком, где это было! Знаете вы подробности? И вообще, от кого вы это узнали? Можно ли этому верить? Можно ли надеяться, что это не утка?..
— От кого узнал? — Абель сделал смешную гримасу и вдруг завел тоненьким голосом: — «Ти-ти-ти... Говорит Лондон. Говорит Лондон... Ти-ти-ти... Французы обращаются к французам...»
— Вы слушали лондонское радио?—догадался Даня.— Когда? И разве за это...— Он осекся.
— Верно, малыш, за это немцы грозят всеми карами,— кивнул Флоден — Да люди на это плюют. Как покажут стрелки десять часов двадцать минут вечера, все прилипают к приемникам. .
— Даже анекдот такой ходит,—перебил его Абель.— Кто-то рассказывает: «Знаете, что произошло вчера вечером возле Люксембургского дворца? Было десять двадцать на часах. Какой-то мусульманин убил фашиста, потом вскрыл его и съел его сердце...» — «Трижды вранье! — перебивает его другой.— Во-первых, у фашиста нет сердца, во-вторых, мусульмане не едят свинину, а в-третьих, в десять двадцать все слушают английское радио».