Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль
Шрифт:
Рано утром 7 мая 1943 года в парижском пригороде были взорваны столбы линии высокого напряжения. Множество заводов из тех, что работали на оккупантов, стали. Были потеряны тысячи рабочих часов. Фашисты бушевали, они бросили все силы на поимку «диверсантов», но франтиреры остались неуловимыми.
10 мая партизанский командир, известный под именем «полковника Жиля», напал у Одеона на группу эсэсовцев. Эсэсовцев забросали гранатами.
22 мая на бульваре Линне атакована немецкая машина. У фашистов множество потерь. Партизаны благополучно ускользнули.
5 июня на Итальянском бульваре, в самом центре Парижа, днем, у кафе, полного народа, убит полковник-гитлеровец. Франтирерам удалось скрыться.
15 июня перед вечером, тоже в центре Парижа, у церкви д’Отейль, франтиреры атаковали машину военных моряков и офицеров При атаке уничтожено тридцать вражеских моряков.
29 сентября на улице Петрарки в машине был убит вице-президент комендатуры Парижа штандартенфюрер войск СС Юлиус Рейтер.
И опять в самые отдаленные районы Франции, за колючую проволоку лагерей, за решетки и стены тюрем летит весть: «В Париже снята большая шишка».
День за днем, час за часом заполняются страницы боевого дневника. За каждой строчкой — отвага, долгая, продуманная подготовка, воля, ненависть к фашизму, любовь к родине.
Тайная армия растет. В Париже действуют люди Лароша, Карро, Мисака Манушяна, Шарля Тийона, Ролль Танги, Ивана Трояна, Василия Таскина, Георгия Шибанова. Уже прославлен своими легендарными подвигами бывший булочник коммунист Пьер Жорж, ставший партизанским полковником Фабьеном. Все они в Сопротивлении, все — бойцы подпольной армии. И еще есть в Париже книжная лавка близ площади Этуаль и в ней — две девушки...
11. ТРЕВОЖНЫЕ НОЧИ
Среди ночи Жан-Пьер разбудил крепко уснувшую Фабьен.
— Послушай-ка, там, в подвале, какой-то шум... Или, может, мне кажется? Ведь я выпил на ночь этой твоей бурды, которую ты называешь кофе...
— Нет, не кажется,—прислушалась Фабьен.—В самом деле там ужасно шумят.
Проснулся и Андре на своей верхртуре. Спрыгнул, стал натягивать штаны.
— А вдруг боши? С обыском! Слышно много голосов!
— Наверно, это радио,— подала сонный голос Арлетт.
— Какое радио? У нас нет никакого радио. Ты что, бредишь?
— Ничуть. Вечером Филипп Греа дал мне для наших приемник. Он сам собирал больше месяца. Принимает Лондон и даже, кажется, дальше... Наверное, это Дени его наладил.
Андре не удержался, шлепнул сестру.
— Что за девчонка! Вы только ее послушайте: раздобыла приемник, который нужен нам как воздух, и ни слова не сказала! Ты что, и с нами конспирацией занимаешься?
— Да вы все уже легли. Не хотела вас беспокоить.
Апдре недоверчиво фыркнул:
— Скажите пожалуйста, какая заботливая! Боялась нас разбудить? Скажи, просто хотела покрасоваться перед русскими, выставить себя героиней, главной благодетельницей!
— Тише вы, прекратите сейчас же! — потребовал отец.— Андре, давай-ка спустимся к нашим. Нужно все-таки выяснить, почему такой шум. На радио, по-моему, это не похоже.
Однако Келлеры не успели одеться, как оба русских, даже не постучав, ворвались к ним.
— Кричите «браво», «ура»! Все кричите! Хором! — потребовал запыхавшийся Даня.— Наши взяли Харьков! Мы сами, слышите — мы сами, своими ушами слышали передачу! Сообщение от Советского Информбюро! Вы понимаете, взят Харьков!
— О, Харьков — это, кажется, очень большой город? Кажется, четвертый или третий после Москвы и Ленинграда? В таком случае, это очень крупная победа! — Келлер потряс руки Дане и Павлу.— Мы поздравляем, мы горячо, от всей души поздравляем вас обоих!
— Большой! Огромный!—сиял Даня,—Кроме того, Харьков в какой-нибудь сотне километров от Полтавы! От моей Полтавы, вы понимаете? Три часа езды на поезде! Значит, дня через два-три наши освободят и Полтаву! Полтава будет свободна!
— И Данькипу родню, значит, вот-вот освободят,— громко, точно глухим, объяснял кое-как по-французски, а больше жестами Павел.— Понимаете, стали мы этот приемничек налаживать, я думал, он плевый, ничего путного не возьмет. И вдруг слышим — по-русски про Харьков передают. Я первый услыхал, а потом и Данька разобрался, что к чему. Мы с ним ведь еще и не ложились, все налаживали радио. Первый раз услышали нашу передачу, вот здорово!
— О, Дени, как это хорошо! Мы так рады за тебя, Дени, мы так тебя понимаем!
Все семейство Келлеров окружило Даню — кто в пижаме, кто в длинной, до пят, ночной сорочке, но сейчас никто об этом не думал, так все были взволнованы Даниной радостью.
Фабьен сказала тихо:
— Наверно, сегодня твоя мама думает о тебе, как и ты о ней, Дени. Ведь и она тоже, конечно, слушала радио и знает, что Харьков освобожден.
— Радио? Да что вы, Фабьен! Немцы у нас расстреливают людей, если находят у них приемник,— нахмурился Даня.— Еще в первые дни они велели всем сдать приемники. Не сдашь — расстрел.
Келлеры замолчали. Слово «расстрел» мгновенно точно выдуло радость из маленькой квартирки. Все невольно вспомнили, что сейчас глубокая ночь, что они среди врагов, не знают, кто ходит сейчас за окнами и скоро ли придет победа. Келлер осторожно отодвинул ставень, выглянул в окно. Фабьен и Арлетт стыдливо закутались в одеяла. И только Андре с Павлом еще пытались шутить и смеяться и требовать у Жан-Пьера бутылочку винца, чтобы всцрыснуть победу.
— Завтра вспрыснем,—сказал Келлер-старший.— А сейчас не забывайте, что вы в оккупированном городе и, если будете шуметь ночью, сюда нагрянут боши. Команда — всем спать!