Книжный вор
Шрифт:
В этот миг снова выдвинулся чей-то голос, потянув за собой и несколько других.
– Хуберман, – отозвались они. Эрик даже добавил:
– Безукоризненный почерк, командир, безукоризненный.
– Ну, решено. – Округлая ухмылка маленького рта. – Хуберман. Ты.
Долговязый юный солдат выступил вперед и спросил, какое задание его ждет.
Сержант вздохнул:
– Капитану нужно написать с полсотни писем. А у него ужасный ревматизм в пальцах. Или артрит. Будешь писать за него.
Спорить не было смысла, ведь Шлинка отправили драить сортиры, а другой солдат, Пфлеггер, чуть не скончался, облизывая конверты. Язык у бедняги посинел, будто от заразы.
– Слушаюсь. – Ганс Хуберман кивнул, и с делом покончили.
Чистописание у него было сомнительное, чтоб не сказать больше, но он понял, что ему повезло. Он писал старательно, как мог, а остальные тем временем пошли в бой.
И никто не вернулся.
Так Ганс Хуберман ускользнул от меня в первый раз. На Великой войне.
Второй раз еще предстоит – в 1943 году в Эссене.
Две войны – два спасения.
Раз юношей, раз пожилым.
Немногим так везет обдурить меня дважды.
Аккордеон он возил с собой всю войну.
Вернувшись, Ганс разыскал в Штутгарте семью Эрика Ванденбурга, и вдова сказала, что он может оставить инструмент у себя. Аккордеонами у нее была завалена вся квартира, а видеть этот ей было особенно больно. И свои-то довольно напоминали ей о прошлом – как и сама профессия учителя музыки, некогда общая у них с мужем.
– Он учил меня играть, – сообщил ей Ганс, как будто от этого могло полегчать.
Может, ей и полегчало, потому что опустошенная женщина спросила, не поиграет ли ей Ганс, и беззвучно плакала, пока он тискал кнопки и клавиши в неуклюжем вальсе «Голубой Дунай». Это была любимая мелодия мужа.
– Понимаете, – объяснил ей Ганс, – он спас мне жизнь. – Свет в комнате был крохотный, а воздух – запертый. – Он… Если вам когда-нибудь что-то понадобится… – Он подвинул по столу клочок бумаги со своим именем и адресом. – Я по профессии маляр. Вашу квартиру покрашу бесплатно, когда ни попросите. – Ганс понимал, что это бесполезная компенсация, но все равно предложил.
Женщина взяла бумажку, и тут в комнату забрел карапуз и влез к ней на колени.
– Это Макс, – сказала женщина, только мальчик был слишком мал и робок и не сказал ничего. Он был худенький, с мягкими волосами и смотрел густыми илистыми глазами, как чужой человек заиграл в тягостной комнате новую песню. С одного лица на другое переводил мальчик взгляд, пока мужчина играл, а женщина плакала. Ее глазами распоряжались другие ноты. Такая грусть.
Ганс ушел.
– Ты ни разу не говорил, – сказал он мертвому Эрику Ванденбургу и штутгартскому горизонту. – Ни разу не говорил, что у тебя есть сын.
И после минутной остановки, чтобы покачать головой, Ганс вернулся в Мюнхен, полагая, что больше никогда не услышит об этих людях. А не знал он вот чего: помощь от него еще как понадобится, но не в покраске и не в ближайшие двадцать с лишним лет.
Прошло несколько недель, и Ганс вернулся к работе. В погожие месяцы работа шла бойко, и даже зимой он нередко говорил Розе, что пусть заказы и не сыплются на него дождем, но все же время от времени пробрызгивают.
Больше десяти лет все так и шло.
Родились Ганс-младший и Труди. Подрастая, они навещали папу на работе, мазали краской стены и мыли кисти.
А когда в 1933 году к власти пришел Гитлер, дела с работой у Ганса как-то разладились. В отличие от большинства других Ганс не вступил в НСДАП. К этому решению он пришел путем долгих размышлений.
*** ХОД МЫСЛЕЙ ***
ГАНСА ХУБЕРМАНА
У него не было ни образования, ни воззрений,
но что-что, а справедливость он понимал.
Когда-то еврей спас ему жизнь,
и забыть этого Ганс не мог.
И не мог вступить в партию,
которая таким способом искала себе врагов.
К тому же, как и у Алекса Штайнера,
евреями были некоторые из его верных заказчиков.
Как и многие евреи, Ганс Хуберман не верил,
что эта ненависть может продержаться долго,
и сознательно решил не идти вслед за Гитлером.
Во многих смыслах это решение было пагубным.
Когда начались гонения, спрос на его работу мало-помалу иссяк. Поначалу не так резко, но потом его клиенты стали пропадать. Заказы словно горстями растворялись в дрожащем фашистском мареве.
Однажды завидев на Мюнхен-штрассе своего старого верного клиента по имени Герберт Боллингер – человека с талией-экватором, говорившего на Hochdeutsch[10] (он был из Гамбурга), – Ганс подошел и задал ему вопрос. Сначала Герберт смотрел вниз, мимо своего пуза в землю, но когда снова поднял глаза на Ганса, было ясно, что от вопроса ему неловко. И чего Гансу понадобилось его задавать?
– Что происходит, Герберт? Заказчики испаряются так, что я считать не успеваю.
Боллингер перестал мяться. Выпрямившись, он облек факт в собственный вопрос.