Книжный вор
Шрифт:
– Ну так ведь, Ганс… Ты в рядах?
– В каких?
Ганс Хуберман отлично знал, о чем говорит Боллингер.
– Да брось, Ганси, – настаивал тот. – Не заставляй проговаривать по буквам.
Рослый маляр отмахнулся от него и зашагал дальше.
Шли годы, евреев уже гнобили там и тут по всей стране, и вот весной 1937-го, почти стыдясь самого себя, Ганс наконец сдался. Навел кое-какие справки и подал заявление.
Заполнив
Ганс подошел и заглянул в магазин.
– Вам помочь?
Герр Кляйнман поднял голову. С его руки бессильно свисала метелка для пыли.
– Нет, Ганс. Прошу вас. Уходите. – Дом Йоэля Кляйнмана Ганс красил в прошлом году. Помнил троих его детей. Он видел их лица, но не мог припомнить имен.
– Я приду завтра, – сказал он, – и покрашу вам дверь.
Что он и сделал.
Это была вторая из двух его ошибок.
А первую он допустил сразу же после происшествия.
Он вернулся туда, откуда шел, и двинул кулаком в дверь, потом в окно партийного штаба. Стекло содрогнулось, но никто не ответил. Все уже собрали вещи и разошлись по домам. Последний из партийцев как раз удалялся по Мюнхен-штрассе. Услышав дребезг стекла, он заметил маляра.
Вернулся и спросил, в чем дело.
– Я передумал, – заявил Ганс.
Партиец остолбенел:
– Но почему?
Ганс оглядел костяшки своей правой руки и сглотнул. Он уже чувствовал вкус ошибки – вроде железной таблетки во рту.
– Нет, ничего. – Повернулся и зашагал домой.
За ним полетели слова.
– Подумайте еще, герр Хуберман. Сообщите нам, что решите.
Ганс сделал вид, что не услышал.
Наутро, как и обещал, он встал пораньше, но все-таки позже, чем следовало. Дверь магазина Кляйнмана была еще сырая от росы. Ганс ее вытер. Подобрал насколько возможно близкий цвет и покрыл дверь густым ровным слоем краски.
Мимо шел какой-то непримечательный человек.
– Хайль Гитлер, – сказал он Гансу.
– Хайль Гитлер, – ответил Ганс.
*** ТРИ МАЛЕНЬКИХ, НО ***
ВАЖНЫХ ФАКТА
1. Человек, который шел мимо, был Рольф Фишер,
один из главных фашистов Молькинга.
2. Не прошло и шестнадцати часов, как на двери
снова появились бранные слова.
3. Ганса Хубермана не приняли
в фашистскую партию. Во всяком случае – пока.
Следующий год показал: Гансу повезло, что он не отозвал своего заявления официально. Пока других принимали пачками, его поставили в список ожидающих и относились к нему с подозрением. К концу 1938 года, когда после «Хрустальной ночи»[11] евреев вычистили полностью, заявилось гестапо. Дом обыскали, ничего подозрительного не нашли, и Ганс оказался в числе счастливчиков:
Его не тронули.
Спасло его, видимо, то, что люди знали – Ганс по крайней мере ожидает приема в партию. Из-за этого его и терпели, и даже где-то ценили как квалифицированного маляра.
А потом – у него был еще один спаситель.
Скорее всего, от всеобщего осуждения его спас аккордеон. Маляры-то были, их в Мюнхене полно, но после краткого обучения у Эрика Ванденбурга и почти двух десятилетий собственной практики Ганс Хуберман играл на аккордеоне, как никто в Молькинге. Его стилем была не виртуозность, а сердечность. И даже ошибки у него были какие-то милые.
Когда надо было отхайльгитлерить, Ганс так и делал, а по установленным дням вывешивал флаг. Казалось, все шло более или менее нормально.
Пока 16 июня 1939 года (дата уже будто зацементировалась), через полгода с небольшим после того, как на Химмель-штрассе появилась Лизель Мемингер, не произошло событие, бесповоротно изменившее жизнь Ганса Хубермана.
В тот день у него была кое-какая работа.
Он вышел из дому ровно в семь утра.
Тянул за собой тележку с кистями и красками, ничуть не подозревая, что за ним следят.
Когда он добрался до места, к нему подошел молодой незнакомец. Светловолосый, высокий, серьезный.
Мужчины посмотрели друг на друга.
– Вы будете Ганс Хуберман?
Ганс ответил коротким кивком. И потянулся за кистью.
– Буду.
– Вы случайно не играете на аккордеоне?
Тут Ганс замер, так и не тронув кисти. И снова кивнул.
Незнакомец потер челюсть, огляделся и заговорил совсем тихо, но совершенно четко.
– Вы умеете держать слово?
Ганс снял с тележки две жестянки с краской и предложил незнакомцу сесть. Прежде чем принять приглашение, юноша протянул руку и представился:
– Моя фамилия Куглер. Вальтер. Я приехал из Штутгарта.
Они сели и с четверть часа негромко говорили – и договорились встретиться позже, вечером.
СЛАВНАЯ ДЕВОЧКА
В ноябре 40-го, когда Макс Ванденбург объявился на кухне дома 33 по Химмель-штрассе, ему было двадцать четыре года. Одежда, казалось, гнула его к земле, а усталость была такова, что, почешись он сейчас – сломался бы пополам. Потрясенный и трясущийся, он стоял в дверях.
– Вы еще играете на аккордеоне?