Книжный вор
Шрифт:
Под конец Ганс Хуберман поглядел на Лизель Мемингер и удостоверился, что она ничего не упустила.
Он огласил ей список последствий.
– Если ты кому-нибудь скажешь про того человека… Учительнице.
Руди.
Да неважно кому.
Важно, что в любом случае это будет наказуемо.
– Во-первых, – сказал Папа, – я заберу все твои книги до одной – и сожгу. – Это жестоко. – Я брошу их в печь или в камин. – Папа,
Потрясение пробило в ней дырку – очень ровную, очень аккуратную.
Навернулись слезы.
– Да, Папа.
– Дальше. – Нужно было оставаться твердым, и для этого пришлось напрячься. – Тебя заберут от меня. Ты этого хочешь?
Лизель уже плакала вовсю:
– Nein.
– Хорошо. – Пальцы Ганса крепче сжали ее руку. – Того человека заберут, а может – и нас с Мамой тоже, и мы никогда, никогда не вернемся.
Это подействовало.
Девочка стала всхлипывать так неудержимо, что Папе смертельно захотелось прижать ее к себе и крепко обнять. Он не стал. Вместо этого сел на корточки и заглянул ей прямо в глаза. И выпустил на волю самые тихие слова своей речи.
– Verstehst du mich? Ты понимаешь меня?
Девочка кивнула. Она плакала, и теперь Папа, разгромленный, сломленный, обнял ее в крашеном воздухе и керосиновом свете.
– Понимаю, Папа. Правда.
Папино тело заглушило ее голос, и они сидели так еще не одну минуту – Лизель со стиснутым дыханием и Папа, гладивший ее по спине.
Наверху, когда они вернулись, Мама сидела на кухне одинокая и задумчивая. Заметив их, она встала и поманила Лизель – она разглядела высохшие дорожки слез. Роза привлекла девочку к себе и навалила на нее свое типичное зазубренное объятье.
– Alles gut, Saumensch?
Ответ был не нужен.
Все было хорошо.
Но и ужасно тоже.
СПЯЩИЙ
Макс Ванденбург спал три дня.
В иные отрывки этого сна Лизель рассматривала его. Можно сказать, на третий день это стало у нее навязчивой идеей – проверять его, смотреть, дышит ли. Теперь она уже могла толковать его признаки жизни: движения губ, сгущение бороды, едва заметные колыхания хвороста волос на голове, подергивавшейся во сне.
Лизель часто над ним нависала, и ее посещала убийственная мысль: вдруг он только что проснулся и сквозь щелочку между веками видит ее – подсматривает, как она подсматривает. Мысль оказаться застигнутой томила и подхлестывала ее одновременно. Она ужасалась. И желала этого. И лишь когда до нее доносился Мамин оклик, Лизель заставляла себя оторвать ноги от пола, одновременно успокаиваясь и досадуя, что не увидит, как человек проснется.
Иногда, ближе к концу этого сонного марафона, Макс разговаривал.
Шелест перечисляемых имен. Список.
Исаак. Тетя Руфь. Сара. Мама. Вальтер. Гитлер.
Родные, друг, враг.
Они все были с ним под одеялом, и однажды он будто бы заспорил с собой.
– Nein, – прошептал он. И повторил семь раз: «Нет».
Подсматривая, Лизель уже отметила кое-какое сходство между собой и незнакомцем.
Когда пришло время, Макс проснулся с неприятным восторгом непонимания. Рот его открылся через секунду после глаз, и он сел – прямой, как угольник.
– Ай!
Заплатка голоса соскользнула с губ.
Он увидел над собой перевернутое вверх тормашками лицо девочки – досадливый миг неузнавания, он потянулся к памяти: точно расшифровать, где и когда он сейчас сидит. Через пару секунд он сумел почесать голову (шорох растопки) и посмотрел на девочку. Движения у него выходили расколотые, а глаза, раз уж теперь открылись, оказались карими и топкими. Густыми и вязкими.
Безотчетным движением Лизель подалась назад.
Слишком медленно.
Чужак вытянул руку, и его пальцы, согретые постелью, сомкнулись у Лизель на запястье.
– Прошу вас.
Его голос тоже зацепился за нее, будто ногтями. Чужак вдавил его ей в мякоть.
– Папа! – Громко.
– Прошу вас! – Робко.
Был предвечерний час, серый и мерцающий, но в комнату разрешалось проникнуть лишь свету грязноватого окраса. Только его пропускала ткань штор. Если вы оптимист, представьте его бронзовым.
Войдя, Папа сразу остановился в дверях и увидел цепляющиеся пальцы Макса Ванденбурга и его отчаянное лицо. И то и другое висло на руке Лизель.
– Смотрю, вы познакомились, – сказал Папа.
Пальцы Макса начали остывать. ОБМЕН СНОВИДЕНИЯМИ
Макс Ванденбург поклялся, что никогда больше не ляжет спать в комнате Лизель. О чем он только думал в ту первую ночь? Теперь его ужасала сама эта мысль.
Он рассудил: все оттого, что по приезде был слишком ошеломлен. Для него есть только одно место – подвал. Холод и одиночество – пусть. Он еврей, и если ему где-то предназначено существовать, то лишь в подвале или ему подобном тайнике выживания.
– Извините, – покаялся он Гансу и Розе на ступеньках лестницы в подвал. – Теперь я все время буду внизу. Вы меня и не услышите. Я ни звука не издам.
Ганс и Роза, погрязшие в отчаянии такого положения, не возразили – даже про холод. Они натащили в подвал одеял и заправили керосиновую лампу. Роза предупредила, что еда будет скудная, на что Макс с жаром попросил носить ему только объедки – и только те, которые не нужны никому другому.
– Не-не, – заверила его Роза. – Уж я тебя постараюсь кормить.
Еще они стащили вниз матрас – с пустой кровати в комнате Лизель, – а его заменили кипой холстин: выгодный обмен.
Внизу Ганс с Максом уложили матрас под лестницей, а сбоку устроили стену из холстин. Высоты ее хватило, чтобы целиком перекрыть треугольный вход, и, по крайней мере, их легко было сдвинуть, если Максу настоятельно потребуется свежий воздух.
Папа извинился:
– Довольно убого, я понимаю.
– Лучше, чем ничего, – заверил его Макс. – Лучше, чем я заслуживаю, благодарю вас.