Книжный вор
Шрифт:
Макс не показывался из подвала.
Труди приехала и уехала, ничего
не заподозрив.
Они решили, что Труди, при всем ее кротком поведении, довериться нельзя.
– Мы доверяем только тем, кому надо, – заявил Папа, – а это мы трое.
Была кое-какая лишняя еда – с извинениями перед Максом: не его, дескать, вера, но праздник есть праздник.
Тот не жаловался.
Какие у него могли быть основания?
Макс сказал, что он еврей по воспитанию, по крови, но теперь еврейство, как никогда прежде, ярлык – гибельная метка самой невезучей невезучести.
И тут же воспользовался случаем посочувствовать Хуберманам, что их сын не приехал домой. Папа ответил, что тут никто из них не властен.
– В конце концов, – сказал он, – ты и сам должен знать: юноша – еще мальчишка, а мальчишка имеет право заупрямиться.
На том и покончили.
Первые несколько недель у камина Макс оставался бессловесен. Теперь, когда он раз в неделю принимал нормальную ванну, Лизель увидела, что волосы у него – больше не гнездо из прутьев, а, скорее, шапка перьев, болтающихся с головы. Все еще стесняясь чужака, она шепотом сказала Папе:
– У него волосы как перья.
– Что? – Пламя заглушало слова.
– Я говорю, – снова зашептала она, склоняясь ближе, – у него волосы как перья…
Ганс Хуберман перевел взгляд на Макса и кивнул, соглашаясь. Не сомневаюсь, ему хотелось бы иметь такой глаз, как у этой девочки. Они и не догадывались, что Макс слышал каждое слово.
Иногда Макс приносил с собой «Майн кампф» и читал, сидя у огня и закипая от прочитанного. На третий раз Лизель в конце концов набралась храбрости и задала свой вопрос:
– Это – хорошая книга?
Макс поднял глаза от страниц, собрал пальцы в кулак и снова разжал их. Отмахнувшись от гнева, он улыбнулся девочке. Отвел назад свой перистый чуб, потом сбил его на глаза.
– Это лучшая книга на свете. – Посмотрел на Папу, потом на Лизель. – Она спасла мне жизнь.
Девочка передвинулась и скрестила ноги. И тихо спросила:
– А как?
И в гостиной по вечерам началось время историй. Рассказов тихих, едва слышных. Мозаика жизни еврейского уличного драчуна по кусочкам складывалась перед ними.
Иногда в голосе Макса Ванденбурга звучал юмор, хотя материальность этого голоса была сродни трению: будто камнем тихонько терли по огромному валуну. Местами его голос был глубок, местами расцарапан до дыр, а местами крошился совсем. Глубже всего он был в сожалении, а отламывался на кончике шутки или очередного Максова самоосуждения.
– Иисусе распятый! – такой была самая обычная реакция на рассказы Макса Ванденбурга, за которой обычно следовал вопрос.
*** ПРИМЕРНЫЕ ВОПРОСЫ ***
И сколько ты пробыл в той комнате?
А где сейчас Вальтер Куглер?
И ты не знаешь, что случилось с твоей семьей?
А куда ехала та храпунья?
Счет 10:3 не в твою пользу!
Чего ради ты и дальше с ним дрался?
Когда Лизель оглядывалась на события своей жизни, те вечера в гостиной оказывались едва ли не самыми яркими воспоминаниями. Она так и видела пламя, полыхающее на Максовом яично-скорлупном лице, и даже пробовала языком человеческий привкус его слов. Блюдо его спасения подавалось кусок за куском, будто Макс отрезал каждый от себя и подавал им на тарелке.
– Я такой черствый!
Говоря это, он поднял локоть, загораживая лицо рукой.
– Бросить своих. Явиться сюда. Подвергнуть вас всех опасности… – Изгнав из себя все, он взмолился. Его лицо было избито скорбью и отчаянием. – Извините меня. Вы мне верите? Извините меня, я так виноват, так…
Его руку лизнуло пламя, и Макс отдернул локоть.
Все молча смотрели на него, пока Папа не встал и не подошел к нему ближе. Сел рядом.
– Обжег локоть?
Однажды вечером Папа, Макс и Лизель сидели у огня. Мама была на кухне. Макс опять читал «Майн кампф».
– А знаешь что? – спросил Ганс. Он наклонился к огню. – Лизель вообще-то и сама неплохо читает. – Макс опустил книгу. – У вас с ней больше общего, чем на первый взгляд. – Папа оглянулся, не идет ли Роза. – Она тоже любит как следует подраться.
– Папа!
Лизель на исходе своих одиннадцати лет и по-прежнему тощая, как грабли, привалившись к стене, опешила.
– Я ни разу не дралась!
– Чш-ш, – рассмеялся Папа. Махнул ей, чтобы понизила голос и опять наклонился, на сей раз – к девочке. – А кто это задал тогда трепку Людвигу Шмайклю, а?
– Я ни разу… – Она осеклась. Отпираться дальше не было смысла. – Откуда ты узнал?
– Я встретил в «Кноллере» его папу.
Лизель спрятала лицо в ладони. А когда убрала руки, задала главный вопрос:
– Ты сказал Маме?
– Шутишь? – Ганс подмигнул Максу и шепотом добавил: – Ты ведь еще жива, правда?
В тот вечер к тому же Папа играл дома на аккордеоне в первый раз за несколько месяцев. Играл с полчаса, а потом задал Максу вопрос:
– А ты учился?
Лицо в углу наблюдало за пламенем.
– Учился. – Долгая пауза. – До девяти лет. А потом мать продала студию и перестала преподавать. Оставила у себя только один инструмент, но скоро перестала заниматься со мной, потому что я отказывался. Дурак был.
– Нет, – сказал Папа. – Ты был мальчишка.
<