Книжный вор

Зузак Маркус

Видимо, пока он был еще трезвым, Ганса пригласили на эстраду поиграть на аккордеоне. К случаю он заиграл печально известное «Мрачное воскресенье»^[16] – венгерский гимн самоубийству, – и хотя пробудил ту грусть, которой знаменита эта песня, зал действительно встал на уши. Лизель представила, как это было, как звучало. Жующие рты. Пустые кружки в потеках пены. Мехи вздохнули, и песня кончилась. Люди захлопали. Их залитые пивом рты призывали Ганса обратно к стойке.

Когда

они кое-как добрались до дому, Ганс не смог попасть ключом в замок. Тогда он постучал. И еще.

– Роза!

Это была не та дверь.

Фрау Хольцапфель это в восторг не привело.

– Schwein! Ты не туда пришел. – Она вбивала слова в замочную скважину. – Соседний дом, глупый ты свинух.

– Спасибо, фрау Хольцапфель.

– Сам знаешь, куда засунуть свое спасибо, засранец.

– Виноват?

– Давай иди домой.

– Спасибо, фрау Хольцапфель.

– Я что, не сказала тебе, что тебе сделать со своим спасибо?

– А сказали?

(Забавно, что можно сложить из разговора в подвале и сеанса чтения на кухне у вздорной старухи.)

– Исчезни наконец!

Когда Папа в нескором времени оказался дома, он направился не в кровать, а в комнату Лизель. Пьяно стоял в дверях и смотрел, как она спит. Лизель проснулась и немедленно подумала, что это Макс.

– Это ты? – спросила она.

– Нет, – ответил он. Он в точности знал, о чем она думает. – Это Папа.

Он попятился из комнаты, и Лизель услыхала его шаги на лестнице в подвал.

В гостиной вдохновенно храпела Роза.

Утром, около девяти, на кухне Лизель получила приказ от Розы:

– Дай-ка мне вон то ведро.

Роза наполнила ведро холодной водой и спустилась с ним в подвал. Лизель двинулась следом, тщетно пытаясь остановить ее.

– Мама, не надо!

– Не надо? – Роза бросила беглый взгляд на девочку. – Или я что-то пропустила, а, свинюха? Теперь ты тут распоряжаешься?

Обе замерли.

Девочка не издала ни звука.

– Я так и думала.

Они спустились и обнаружили Папу на спине, на разостланных холстинах. Он решил, что не достоин Максова матраса.

– Ну, давай посмотрим… – Роза подняла ведро. – Жив он или нет.

– Езус, Мария и Йозеф!

Мокрое пятно было овалом и протянулось от головы Ганса до середины груди. Волосы слиплись на сторону, и даже с ресниц капало.

– Это за что же?

– Старый пьянчуга!

– Езус…

Его одежда зловеще курилась. Похмелье было видно невооруженным глазом. Оно давило ему на плечи, лежало на них мешком мокрого цемента.

Роза перебросила ведро из левой руки в правую.

– И хорошо, что ты уходишь на войну, – заявила она. Выставила палец и не побоялась тряхнуть им. – Иначе я бы сама тебя убила, не сомневайся.

Папа вытер с горла струйку воды.

– Вот и надо было?

– Надо, надо. – Роза полезла вверх по лестнице. – Не выйдешь через пять минут – получишь еще одно ведро.

Оставшись с Папой в подвале, Лизель принялась подтирать лужу холстиной.

Папа заговорил. Мокрой рукой он удержал девочку. Взял ее за локоть.

– Лизель? – Его лицо приникло к ней. – Как ты думаешь, он жив?

Лизель села.

Скрестила ноги.

Мокрая холстина подтекала ей на колено.

– Надеюсь, Пап.

Это казалось такой глупостью, таким очевидным ответом – но вариантов, похоже, было немного.

Чтобы сказать хоть что-нибудь осмысленное и отвлечь себя и Папу от дум о Максе, Лизель заставила себя присесть и сунула палец в лужицу на полу.

– Guten morgen, Папа.

В ответ Ганс ей подмигнул.

Но не как обычно. Тяжелее, неуклюже. После-Максово, похмельно. Потом он сел и рассказал ей про аккордеон прошлым вечером и про фрау Хольцапфель.

*** КУХНЯ: ЧАС ДНЯ ***

Два часа до прощанья:

– Не уезжай, Папа. Пожалуйста.

– Ее рука, сжимающая ложку, дрожит.

– Сначала Макс ушел. Если и ты уедешь, я не вынесу.

– В ответ похмельный мужчина вкапывает

локоть в стол и прикрывает правый глаз.

– Ты теперь наполовину женщина, Лизель.

– Ему хочется расплакаться, но он борется.

Он пройдет через это.

– Заботься о Маме, ладно?

– Девочка смогла лишь чуть заметно

кивнуть, соглашаясь.

– Да, Папа.

Он покинул Химмель-штрассе, прихватив свое похмелье и костюм.

Алекс Штайнер уезжал только через четыре дня. Он зашел к Хуберманам за час до того, как они отправились на вокзал, и пожелал Гансу всего хорошего. Пришла и семья Штайнеров. Все пожали Гансу руку. Барбара обняла его и поцеловала в обе щеки.

– Возвращайся живым.

– Ладно, Барбара. – И сказал он это с полной уверенностью. – Конечно, вернусь. – И даже умудрился посмеяться. – Это ж просто война, так? Одну я уже пережил.