Книжный вор
Шрифт:
Нет, думала Лизель, пока они шли. Это мое сердце устало. В тринадцать лет сердцу так не бывает.
Когда дошли до границы Молькинга, Лизель бросила Руди несколько слов. Она увидела «Овал Губерта».
– Помнишь, Руди, как мы там бегали?
– Конечно. Я сам как раз только что про это подумал – как мы оба свалились.
– Ты сказал, что извалялся в говне.
– Там была просто грязь. – Руди уже открыто веселился. – Я извалялся в говне на Гитлерюгенде. Ты все путаешь, свинюха.
– Ничего не путаю. Я просто говорю тебе то, что ты сам сказал. Что говорят и что на самом деле есть – это обычно две разные вещи, Руди, особенно – у тебя.
Дело пошло на лад.
Когда они вновь оказались на Мюнхен-штрассе, Руди заглянул в окно отцовской мастерской. Перед отъездом Алекс Штайнер обсуждал с Барбарой, стоит ли ей оставить заведение открытым. Решили, что нет, учитывая то, что в последнее время заказов и так было мало, к тому же чем черт не шутит – могли объявиться партийцы. Гешефтмахеры никогда не нравились партийным агитаторам. Человеку должно хватать армейского жалованья.
Внутри рядами висели пиджаки, и в глупых позах стояли манекены.
– По-моему, вон тому ты понравился, – сказала Лизель через некоторое время. Таким способом она Руди напоминала, что пора идти дальше.
На тротуаре Химмель-штрассе вместе стояли Роза Хуберман и Барбара Штайнер.
– Ох Мария, – сказала Лизель. – Посмотри, волнуются?
– Бесятся.
Когда дети подошли, было много вопросов – в основном типа «Где вас обоих черти носят?», но матери быстро сменили гнев на облегчение.
Барбара, однако, потребовала ответа.
– Так что, Руди?
За него ответила Лизель:
– Он убивал фюрера, – и Руди выглядел неподдельно счастливым несколько долгих секунд, так что Лизель успела за него порадоваться.
– Пока, Лизель.
Через несколько часов Лизель услышала шум в гостиной. Он дотянулся до ее кровати. Она проснулась и лежала без движения, воображая привидения, Папу, грабителей, Макса. До нее донеслись открывание и волочение, потом их сменила пушистая тишина. А тишина – всегда величайший соблазн.
Не двигаться.
Лизель подумала эту мысль много раз, но – недостаточно много.
Ее босые ноги отчитывали пол.
Сквозняк сопел в рукава пижамы.
Лизель шла сквозь тьму коридора к молчанию, которое только что было шумным, навстречу нити лунного света, стоявшего в гостиной. Но вот остановилась, чувствуя наготу своих лодыжек и пальцев. Она посмотрела.
Глаза привыкали к темноте дольше, чем она ожидала, а когда привыкли, невозможно было отрицать того, что Роза Хуберман сидит на краю кровати с мужним аккордеоном, пристегнутым к груди. Ее пальцы зависли над клавишами. Она не двигалась. Похоже, даже не дышала.
Эта картина накатилась на девочку в коридоре.
* * * ЖИВОПИСНЫЙ ОБРАЗ * * *
Роза с аккордеоном.
Лунный свет, темнота.
1 м 52 см x инструмент x тишина.
Лизель стояла и смотрела.
Мимо прокапало много минут. Желание услышать хоть ноту совершенно измучило книжную воришку, но ничего не раздалось. Клавиши не вжались. Меха не вздохнули. Был только лунный свет, как длинная прядь волос в занавеске, и Роза.
Аккордеон висел у нее на груди. Стоило склонить голову – инструмент скользнул на колени. Лизель смотрела. Она знала, что Мама теперь несколько дней будет ходить с отпе-
чатком аккордеона на теле. И, признав в том, что видит, высокую красоту, она решила не тревожить Розу.
Лизель вернулась в постель и заснула под видение Мамы и ее безмолвную музыку. Позже, когда она проснулась от обычного сновидения и снова прокралась в коридор, Роза все так и сидела, и аккордеон – с ней.
Как якорь, он тянул ее книзу. Ее тело тонуло. Она казалась мертвой.
В таком положении невозможно дышать, подумала Лизель, но когда подошла ближе, расслышала.
Мама снова храпела.
Кому нужны мехи, если есть такая пара легких?
В конце концов, когда девочка вернулась в постель, образ Розы Хуберман с аккордеоном никак не желал покидать ее. Глаза книжной воришки не закрывались. Она ждала удушья сна.
СБОРЩИК
Ни Ганса Хубермана, ни Алекса Штайнера не отправили на фронт. Алекса послали в Австрию, в военный госпиталь под Веной. Учитывая квалификацию в портновском деле, ему дали работу, по крайней мере напоминавшую его гражданское занятие. Каждую неделю прибывали тележки с обмундированием, носками, исподними рубахами, и Алекс чинил то, что требовало починки, даже если вещь могла сгодиться только на белье для солдат, страдающих в России.
Ганса же сначала отправили, по иронии судьбы, в Штутгарт, а после – в Эссен. Его отрядили в одну из самых непопулярных служб на внутреннем фронте. В ЛСЕ.
*** НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ ***
LSE Luftwaffen Sondereinheit
– специальное подразделение пассивной ПВО.
Задачей ЛСЕ было оставаться на земле при налетах и тушить пожары, подпирать стены зданий и спасать всех, кто оказался под бомбами. Ганс вскоре узнал, что есть иная расшифровка сокращения. Сослуживцы в первый же день объяснили ему, что на самом деле это значит «Leichensammler Einheit» – Сборщики Мертвецов.
Прибыв в часть, Ганс мог только догадываться, чем эти люди заслужили такую работу, а те, в свою очередь, задава-
лись таким же вопросом про него. Командир, сержант Борис Шиппер спросил напрямую. Когда Ганс объяснил про хлеб, евреев и хлыст, круглолицый сержант коротко рассмеялся.
– Тебе повезло, что ты жив. – Глаза у сержанта тоже были круглые, и он их все время протирал. То они уставали, то чесались, то в них набивалось дыма и пыли. – Не забывай, что здесь мы врага не видим.