Княгиня
Шрифт:
— Так вы действительно считаете, что мне следует так поступить? Я думаю, мой брат Луиджи…
Донна Олимпия пожала плечами:
— Решать вам, кавальере. А теперь, пожалуйста, признайтесь мне, — она резко переменила тему, — в чем заключается главный замысел моего портрета. Или нет, лучше ничего мне не говорите, я хочу угадать сама.
Взяв эскиз у него из рук, она сосредоточенно стала вглядываться в черные линии, потом покачала головой — черные с серебром локоны исполнили хорошо знакомый Лорепцо танец и подвела итог:
— Чудесно, на самом деле чудесно! Сочетание достоинства и очарования. И каждый это заметит. Я не права?
— Если
— Да, ничего не скажешь, вы умеете подобрать нужное слово, кавальере! — воскликнула донна Олимпия, как бы невзначай приблизившись к нему. — Кстати, хотела поблагодарить вас за корзины с фруктами. Они прибывают каждый день и доставляют мне массу радости.
— Я счастлив сознавать, что способен доставить вам радость. Распоряжусь, чтобы отныне присылали вам две корзины.
— И все это только мне одной? — спросила донна Олимпия. Нежное щебетание сменилось воркованием. Она была настолько близко, что Лоренцо ощущал на лице ее разгоряченное дыхание. — Вы ведь совсем позабыли мою кузину, не так ли?
И прежде чем Лоренцо успел опомниться, ее ладонь уже ласкала его щеку, взяв его за подбородок, Олимпия устремила на художника полный ожидания взгляд. Лоренцо почувствовал, как отчаянно заколотилось его сердце. Нет, он не ошибся! Слишком много женщин смотрели на него так, чтобы он ошибался. В эту минуту донна Олимпия жаждала лишь одного — его поцелуя.
— А что, если сейчас войдет княгиня? едва слышно спросил он.
Вместо ответа она закрыла глаза и чуть приоткрыла губы. Бернини был близок к панике. Ему отчаянно захотелось освободиться из ее объятий! Но как? Если он ей не уступит то погиб! Такого оскорбления донна Олимпия ему не простит и возненавидит его до скончания века! Пресвятая Мать Богородица, что же делать?
Вдруг его осенила идея, и хотя идея эта была спонтанной, Лоренцо все же решил не упускать случая.
— Я… У меня к вам одна просьба, донна Олимпия. Вот только не знаю, могу ли я к вам обратиться без опасения показаться бестактным…
— Тсс! — прошипела она. Губы ее были у самых губ Лоренцо — Не сомневаюсь, что мне будет приятно выполнить ее. И не важно, о чем вы собрались меня просить, — пролепетала она.
— Я хотел бы просить вас надевать для меня этот перстень со смарагдом.
— Перстень?
Тут, к великому облесению Лоренцо, донна Олимпия отстранилась от него, округлив глаза.
— Вы имеете в виду перстень короля Англии?
Задав этот вопрос, она отшатнулась от него, будто от прокаженного, и принялась нервно оправлять на себе платье и сбившееся декольте. Вмиг куда-то исчезли, улетучились и ее страсть, и ее всегдашняя уверенность в себе.
— Да, — повторил Бернини, поражаясь странной реакции. — Мне кажется, камень этот придаст портрету завершенность, поскольку столь же безупречно сочетает в себе очарование и достоинство. Как и вы.
— Вероятно… вероятно, вы правы, — пробормотала она. — Но… сейчас у меня его просто нет под рукой. Боюсь, моя горничная куда-то переложила его…
Не успела она договорить, как дверь распахнулась. Лоренцо вздрогнул, но это была не княгиня. Это был лакей. Поклонившись, он обратился к донне Олимпии, которая, судя по всему, также восприняла его появление с радостью.
— Какой-то монах, он не назвал своего имени,
13
Уитенхэм — Мэнор,
Сочельник года 1648 от Рождества Христова. Моя возлюбленная дочь!
Приветствую тебя именем Отца, и Сына, и Святого Духа!
Глаза мои почти что незрячи и уши глухи, дитя мое, но я благодарен Господу нашему за то, что он лишил меня, человека, стоящего одной ногой в могиле, сих чувств с тем, чтобы в эти ужасные времена я не мог ни слышать, ни видеть того, что творится в дорогой нашему сердцу Англии. Кромвель вместе со своей бандой захватил всю власть в стране и казнил короля за то, что тот якобы развязал войну против своего народа. И кто не воспоследует ересям этого не знающего милосердия человека, тому не будет покойной жизни. Наши собратья по вере, католики, не решаются нынче выйти за ворота своих домов, и мне, старику немощному, следует возблагодарить Всевышнего за то, что я до сей поры цел и невредим.
Если бы не мое горячее желание вновь заключить тебя в объятия, моя несравненная дочь, я бы ни мгновения не медлил и принялся бы молить Вседержителя призвать меня в его царствие. Исходя из этого горестного положения вещей, я вынужден воспретить тебе возвращаться на родину, хоть сердце мое ничего так страстно не желает, как встречи с тобой после долгой разлуки…
Кларисса опустила письмо. Неужели ее родине больше не знать мира и покоя? Нет, судя по всему, никогда ни в Англии, ни здесь, в Риме, покоя уже не найти. Повсюду в этом мире люди враждуют друг с другом ради славы и почестей, неизменно ставя во главу угла веру, будто она способна оправдать любые, даже самые низменные деяния и в спорах об истинном Боге и об истинном искусстве.
Единственное, что утешало ее сейчас, — то, что Франческо Борромини в конце концов все же приступил к работе над перестройкой Латерана. План монсеньора Спады сработал: угроза того, что ненавистный соперник отпихнет его и от епископальной церкви, привела Франческо сначала в неистовство, а вскоре вынудила внять доводам рассудка и позабыть о своем бессмысленном отказе.
Вдруг внимание Клариссы привлекли доносившиеся из соседней комнаты голоса: женский и мужской. Женский голос принадлежал донне Олимпии, но с кем из мужчин она могла разговаривать? Вообще-то угадать труда не составляло. Наверняка это был Бернини, в последнее время зачастивший к ее кузине.
Кларисса вновь стала перечитывать письмо из Англии, но не могла сосредоточиться. Как все-таки ужасно и необратимо изменил ее жизнь человек, который в эту минуту находился в соседней комнате, отделенный от нее лишь неплотно прикрытой дверью! При воспоминании о его объятиях, как ни противилась им княгиня, она вновь ощутила то сильное и в то же время болезненное желание, которое тогда нашло удовлетворение. Но какой ценой? Память о незабываемом, чудесном мгновении она хранила в сердце в запечатанном виде, подобно тому как хранят драгоценные духи во флаконе с притертой пробкой, желая уберечь их чудный аромат. Кларисса не осмеливалась приоткрывать этот потайной уголок своего сердца из боязни, что аромат сей со временем обратится в смрад, гибельный и ядовитый.