Князь Олег
Шрифт:
— Не бери в душу его горячие порывы. — ласковым тоном сказал Олег Рюриковне, стараясь забыть слова обиженного племянника.
Но Рюриковна плакала о своем. Женская доля, повторяясь, передалась от матери к дочери! Руцина была оставлена Рюриком ради Эфанды. Теперь… Нет, у нее не было сил вспоминать все обиды, да их, собственно, и не было, если не считать самой главной и единственной. Но кто мог предугадать судьбу? Кто в силах заглянуть вперед и предусмотреть непредсказуемое?
— Пойми, ты же всегда умела здраво рассуждать. Я предоставлю тебе полную свободу… Ты можешь воспользоваться правом иметь любого наложника… Ну, не плачь, Рюриковна!
Рюриковна глубоко вздохнула, поцеловала его в грудь, прижалась щекой к чужой рубахе, затем еще раз вздохнула и тихо молвила:
— Я больше не приду к тебе, Олаф. Сердце мое не выдержит еще одного такого свидания. Отпусти меня к матери, в Новгород…
— Нет! — быстро ответил он и жестко добавил: — Там Руцина будет зудеть у тебя над ухом и запалит твою душу злобой… Живи здесь с кем захочешь, я супротив ничего иметь не буду… А в Новгород не отпущу… Об Ингваре не горюй! В князья он еще не годится! Сама знаешь! Все, что ему полагается, получит, когда созреет! А о походе на булгар не думай… Я узнаю, откуда ветер дует!
«И кто это мог такое задумать?.. Кто это в такие хитрые заманихи решил поиграть с двумя наследными княжичами?»
— Ты не должен никуда отправлять ни Ингваря, ни Аскольдовича, Олаф! Иначе тебя будут обвинять в… — горячо проговорила Рюриковна и осеклась.
— Я представляю! — горько усмехнулся он. — Я разузнаю все и пошлю весточку тебе! А Ясочка хороша вырастает, думаю, многим ухажерам занозой сердца станет… — Олег почувствовал, что сказал глупость, но глупость от отцовской гордости и, не зная, как дальше быть, грустно проворчал: — Тяжелая ты ноша, княжеская доля!
Рюриковна поняла, что пора покинуть его гридню, и тяжело поднялась с конника.
Экийя смотрела на Олега широко раскрытыми карими глазами и ошеломленно повторяла:
— Какие еще булгары? Кто вразумил на такое? Я покажу ему булгар! Олег, не молчи! Это твоя затея? — Она металась по одрине, как зверь, загнанный в клетку, и с ужасом вглядывалась в лицо мужа, которое было покрыто непроницаемой маской стороннего наблюдателя.
«Похоже, что это не ее затея, — думал Олег, наблюдая за Экийей, и озабоченно стал перебирать имена ратников. — Но кому вдруг понадобилось убрать сразу двух княжичей?! Придумают же такое?! Это же на всю жизнь вымазать великого князя во всех смертных и несмертных грехах! Сильно кто-то меня ненавидит!.. Но кто? — Олег подумал, что никого не может обвинить в дикой ненависти к себе, кроме Айлана. — Но какой прок христианскому проповеднику так действовать? — размышлял он, да и знал, что оба княжича пока очень далеки от духовных терзаний об истинности веры и не посещают нравоучительных бесед хитроумных проповедников. Пока им ближе Бастарн, во дворе дома которого они и каменные плиты укладывали по тому кругу, который высокими богами предписан земле-матушке, пытаясь понять, как боги направляют жизнь людей на земле.
Бастарн им был надежной опорой в деле познания духов природы и духов животных. Олег знал, что Бастарн ценит отвагу и решительность красивого черноволосого Аскольдовича и очень бережно относится к поэтической душе Ингваря. И уговорить их пойти на какой-нибудь народ пиратским походом он, конечно, не мог! Кто? Ну кто же заразил их бедовой думой, что княжич только тогда может считать себя настоящим княжичем, когда
— Я знаю, кто отравил им душу этой думой! — понял наконец Олег и гневно потребовал от слуги: — Свенельда ко мне сюда, и немедля!
Экийя побледнела.
— Ты сам приставил к ним этого ратника в воинские учителя! Как ты мог в нем так ошибиться, Олег! Ох, Новгородец-русич! Ох, Олег-Олаф! Что теперь о нас будут думать твои русичи, жители Киева? Что-о?! Что мы им ответим? — обеспокоенно говорила Экийя. Она подошла к Олегу и, глядя с мольбой в его глаза, горячо прошептала: — Любовь моей жизни, неужели эти два юнца смогут когда-нибудь затмить тебя, твои великие дела по объединению стольких народов й племен? Ведь ты ни разу и ни с кем, кроме Аскольда и Дира, не поступил несправедливо! Но Аскольда и Дира тебе уже все простили! Все поняли, что по-другому ты не мог поступить!
— Помолчи, Экийя! Сейчас приведут Свенельда, и ты все поймешь, — мягко проговорил Олег, преданно и с любовью глядя ей в глаза.
«Как ты всегда красива, моя ненаглядная! Какой могучий дух прекрасного живет в тебе, моя любовь! Что было бы со мной, ежели бы я не встретил тебя?..» — с повлажневшими глазами думал Олег, глядя на Экийю, на ее мадьярский наряд.
— Я, наверное, не дождусь, когда этот медведь придет сюда, — тяжело выдохнула Экийя и легонько поцеловала Олега в бородатую щеку.
— Князь, Свенельд явился! — оповестил слуга и ввел именитого ратника в просторную гридню нового дома киевского правителя.
Свенельд вошел спокойной, ровной походкой, в которой угадывалось только одно: уверенность в своих делах, и с любопытством огляделся.
На полу и широком коннике были постланы толстые персидские ковры, словно в мадьярском шатре, возле окна стояло старинное рарожское приспособление для крепления лучины, с помощью которой освещалась клеть великого князя русичей.
Свенельд расстегнул ворот рубахи, глубоко, с удовольствием вдохнул ароматный воздух и весело спросил:
— Зачем звал, великий князь Олег?
— Садись, Свенельд! Не то ноги устанут держать твое богатырское тело из-за тяжести разговора, — хмуро проговорил Олег и указал Свенельду на конник, стоящий возле маленькой печи.
Свенельд недоуменно пожал плечами, задумчиво повторил: «Из-за тяжести разговора?» — и неуклюже присел на конник.
— Слушаю, великий князь Олег! — уже спокойнее проговорил он и нахмурил лохматые брови, стараясь не выдать свою обиду, что князь никак не желает причислить его к рангу «Лучеперых» друзей, ряды которых давно поредели. И вообще слово «Лучеперые» стало редко звучать в дружине князя Олега.
— Ты, Свенельд, мне дорог, как и все мои «Лучеперые» друзья, — тихо начал Олег, внимательно наблюдая за подручным Стемира и стараясь выдержать спокойный тон. — Сам знаешь, все наши рарожские, ладожские, а затем новгородские и киевские дела пустили мощные корни, которые скрепили нас навеки и породнили, — продолжил Олег и, увидев, как Свенельд задумчиво и с просветленными глазами согласно кивнул ему, проговорил: — Именно поэтому я и доверил тебе воспитание двух самых дорогих мне юношей, имена которых звучат для нас свято. Почему греки и римляне заставляют всех поклоняться их истории и легендам, а мы свое житие начинаем лихолетьем губить! — вдруг тяжелым, низким голосом заметил Олег, и Свенельд вздрогнул.