Князь Олег

Петреченко Галина Феодосьевна

Аскольдович первым вскарабкался на вершину оврага, выпрямился во весь рост, шумно вздохнул раз и еще раз, а затем закричал: «Ого-го! Какая красота!..» Но вдруг он вскрикнул от боли и, схватившись за стрелу, пронзившую его грудь, неловко повалился на спину. Красивое корзно колыхнулось на его спине, как язычок пламени, и навечно осталось его единственным саваном…

Олег не мог молча слушать рассказ Ленка о гибели Аскольдовича. Он задавал вопросы сыну Дагара и сам пытался представить картину гибели Аскольдовича и его захоронения.

«Какой же народ так озлоблен, что стреляет в первого попавшегося путника? — с горечью думал Олег и нутром чуял, что обязан отомстить за

смерть юного княжича. — Иначе как смотреть в глаза Экийе и называть ее любимой?»

— О боги! Какое испытание моему духу вы сотворили!

— Стреляли пселовские словене, ушедшие к орельским словенам. Они не думали, что в овраге могут оказаться русьские лазутчики, князь, — грустно пояснил Ленк и хмуро спросил: — Чем я могу искупить свою вину?

Олег вздрогнул. С болью глянул в страдальческие глаза немолодого уже лазутчика и тихо, но твердо ответил:

— Здесь не твоя вина, Ленк! Здесь судьба Аскольдовича! Каждому боги дают то, что считают нужным. Но хазарам, которые довели моих подданных до отчаяния, я воздам по их умыслу!

Как многоголосое эхо, разнесен был ответ великого киевского князя лазутчику по всем русьским городам и весям и собрал огромное войско, чтоб поставить своих обидчиков на место. Кто не ведает, как воюет хазарин? Принеси жертвы Перуну и Велесу, седлай коня, обмывай ладью ключевой водой и — в путь!..

Экийя сидела на маленьком табурете возле резного подоконника и, не глядя в окно, говорила сама с собой. Вернее, она говорила не с собою, а с сыном. Вот ей показалось, что сын слишком легко одет, а на улице не тот дождь, что заставляет и стариков обмыть ноги в лужах; серые низкие тучи выливают на редких непоседливых киевлян холодный, не по сезону, ливень, а юноша должен беречь себя. Но Аскольдович лихо расстегнул короткое корзно и махнул под самый сильный дождевой поток.

— Вернись, сынок! — громко крикнула Экийя, но Аскольдович исчез в дождевой дымке.

И сколько ни звала его мать взглянуть на своих сестренок, на новую лошадь, что старый мадьяр высмотрел недавно на причале, Аскольдович не слышал ее и не возвращался домой.

Она не могла самой себе сказать, что с ней происходит. Она все видела, все понимала, порой говорила четким голосом и давала слугам разумные указания, но чаще всего смотрела мимо них и ждала в проеме двери живого сына.

— Я виновата в его ранней смерти! — с потемневшими глазами вынесла она себе приговор и решила выяснить у Бастарна, какое наказание должна понести, чтобы вымолить у богов прощение за короткую жизнь сына.

Бастарн вывел ее на свою обрядовую поляну, где были в определенном порядке расставлены большие камни, и, рассказывая ей о значении каждой планеты, имеющей свой путь на небе, иногда нагибался и подбирал маленькие камешки. Так постепенно пригоршни его; наполняясь оселками, не выдерживали и теряли какой-нибудь камешек, который терпеливо поднимала Экийя, но, видя, что из его рук снова и снова выпадал какой-нибудь гальчонок, она остановилась.

— Довольно, Бастарн, я все понимаю, что мой сын был глупым несмышленышем, а порою очень дерзким и не позволял никому собой командовать. Ты думаешь, боги именно за это и лишили его жизни?

Бастарн глубоко вздохнул, горьким взглядом окинул черный наряд княгини и, отметив про себя, что даже горе не смяло красоту ее лица, тихо проговорил:

— Никто пока не знает, за что боги лишили его жизни здесь, на земле. Но на небе он поймет, что терпение иногда тоже оценивается как подвиг.

— Я плохой матерью была для него, — сурово проговорила Экийя, и Бастарн оценил ее мужество.

— Он сын Аскольда, и этим сказано все, Экийя! Он хотел быть тем же, что и его отец, а это не богами было ему. дозволено. Твоей вины здесь почти нет! — твердо проговорил верховный жрец и выдержал ее тяжелый взгляд.

— Почти! —

повторила она мрачно. — Но за это «почти» я изведу себя со свету! — проговорила Экийя голосом человека, решившегося на самое страшное.

— Не смей, Экийя, сама себя судить! У тебя еще двое детей!

— У меня две дочери, которые не вызывают радости у их отца! И мне от этого знаешь как хочется жить? — со злобой спросила Экийя.

— Знаю! Но их отец — великий князь! И он может творить новые законы! Подумай об этом, Экийя!

— Мои думы здесь ни при чем! Великий князь мог бы сотворить новые законы для своих сыновей! А у него дочери! И власть все равно будет передана только Ингварю, как законному преемнику! Да и не в этом дело! Я не хочу больше рожать детей, Бастарн! Скорее бы уж Олег ушел к этим проклятым хазарам! — сквозь слезы проговорила она и чуть-чуть не добавила: «И чтоб не возвращался оттуда! Все мои беды из-за него!», но сдержалась и, глубоко вздохнув, тихо молвила: — Олег заслуживает большой любви, но я уже на нее не способна. Смерть сына убила во мне все!..

— Боги спасли вашу семью от неминуемого раскола! Подумай об этом, Экийя! — тепло проговорил Бастарн.

— Что я должна сделать, чтобы облегчить душу сына?

— За всех юношей, что уйдут в поход с великим князем, принести жертвы Перуну и Велесу! Наберись терпения. Молись Святовиту, и душа сына обретет покой.

Экийя повторила наказ верховного жреца и хотела было уйти, но он, взяв ее за плечи, на прощание дал ей еще один совет:

— Не ропщи на богов за смерть сына! Себя не бичуй и помни: живому — живое! Бог Радогост сотворил тебя как самое красивое создание! Чем ты отблагодаришь бога за такой бесценный дар, от которого людям светло жить рядом с тобой? Когда они тебя не видят, им кажется, что в городе хмарь наступила! Вот что значит для них твоя красота! Помни об этом, великая княгиня! Береги себя и свою семью! И проводи Олега в поход, как он того заслуживает! Ты все поняла, прекрасная Экийя? — ласково спросил он, надеясь вызвать оттепель в ее сердце.

Но Экийя только пожала руку жреца, низко поклонилась ему и молча покинула обрядовую поляну.

А в день проводов дружины великого князя она неожиданно явилась к Рюриковне и глухо потребовала:

— Сверши обряд омовения ключевою водой ладьи Олега.

Рюриковна долго думала, что ответить мадьярке, и наконец нашлась:

— Но он выльет ту воду, которую принесу я! Ему нужна вода, принесенная любимой женщиной, и омовение ладьи от любящей его женщины!

— А ты? Разве ты разлюбила его? — безразличным тоном спросила Экийя, и Рюриковна вдруг прониклась глубиной ее горя.

— Я приду омыть ладью Олафа перед дальним походом, — согласилась Рюриковна и предложила Экийе отвар целебного настоя.

Экийя отстранила от себя руку, держащую черный маленький кувшин, и молча вышла из светлицы старшей великой княгини.

Олег издали увидел, что возле его ладьи стоит Рюриковна и нерешительно поглядывает в его сторону: позволит ли он свершить ей древний обряд? Она то опускала руки в ледяную воду, то робко стряхивала ладони и покрывала часть помоста, примыкающего к главной ладье, мелкими брызгами, быстро подсыхающими на жарком солнце, грустно размышляя о быстротечности и зыбкости женского счастья. Что надо было сделать, чтоб удержать любимого возле себя? Как надо было любить его, чтобы он и не подумал смотреть на другую? Неужели она, Рюриковна, недостаточно крепко любила Олега, которого знала еще в Рарожье? Которого сравнивала с богом и в любовь которого верила, как в покровительственную силу Святовита! И он был ей верен целых десять лет! Но вот появилась на его пути мадьярка, и рухнуло счастье Рюриковны!.. Может, не совсем рухнуло? Может, мадьярка только на время обездолила ее ложе?