Князь Воротынский
Шрифт:
Иван Шереметев, конечно же, рисковал, но он полагал, что царь не станет бездействовать, выйдет навстречу Девлет-Гирею, а в самый разгар битвы он, Шереметев, ударит с тыла. Для такого удара сил у него было вполне достаточно.
Вышло, однако же, не так. Иван Васильевич действительно не стал ждать крымцев на Оке, как ему советовали многие осторожные воеводы, а послушал совет князя Воротынского и иных решительных воевод, переправился через Оку и повел полки к Туле, и извещенный об этом своими дозорными хан Девлет-Гирей не решился принять бой и повернул тумены домой. Вот так и оказался Иван Шереметев с малой силой своей лицом к лицу со всем татарским войском.
Конечно, его никто бы не осудил, пропусти Шереметев тумены татарские, чтобы затем бить их по хвостам, уничтожая захватчиков и пленяя их; но Шереметев поступил иначе: он не уклонился от боя. Более того, начал его победно. Встретив передовой крымский тумен, смял его, захватив даже знамя темника. От полного разгрома передовой тумен спасла наступившая ночь. Девлет-Гирей, не зная, какие силы русских встали на его пути, повелел доставить, что бы это ни стоило, языка, и татарским смельчакам удалось это сделать. И вот кто-то из захваченных русских ратников не выдержал и выдал, сколь малая сила противостоит крымцам.
Сведения важные, и разумно поступить следовало бы так: обойти слева и справа возникшее досадное препятствие, оставив лишь заслон, но ханский гнев победил разум, гордыня (как, уйти с позором от горстки гяуров?!) праздновала победу. Хан грозно повелел:
– Смерть неверным!
Утром почти вся татарская рать навалилась на храбрых витязей российских, заранее предвкушая кровавый пир победы. Увы, не десяткам, а сотням сарацин предопределено было испить смертную чашу, а не торжествовать над трупами россиян. Проходил час за часом, уже солнце на закат повернуло, а сеча не затихала, стрельцы, казаки и дети боярские даже теснили крымцев. И погнали бы, не проявляй упорства янычары турецкие. Они удерживали равновесие в битве.
Счастье, однако, чуть было не повернулось спиной к храбрецам: воевода Шереметев был ранен, младшие воеводы растерялись, ратники дрогнули и смешались. Еще миг, и побегут в панике только что мужественно бившиеся, а кривые сабли татарские начнут косить их безудержно; но случилось удивительное: вовсе не воеводы, а дьяки Алексей Басманов и Стефан Сидоров повелели ударить в бубны и затрубить в трубы, остановили запаниковавших, и вновь продолжилась жестокая сеча. У Басманова и Сидорова, как и у всех ратников, посечены доспехи, Сидоров еще и ранен стрелой, но держится, окруженный храбрыми детьми боярскими. Мелькают в воздухе мечи русские да шестоперы острозубые, мозжа головы неверным.
Силы, правда, иссякают у русских ратников, а хан крымский посылает на них свежие тысячи. До темноты еще далеко, не устоять, похоже, храбрецам, всем им придется сложить буйные свои головы на мать – сыру землю… И вдруг, о, чудо! Повелеваясь трубам своим, крымцы попятились и, оставив в недоумении оборонявшихся, прытко, обходя справа и слева позиции русских, потянулись в степь.
Это дозоры ханские известили его о приближении новой русской рати от Сенного шляха.
Так, не успев к сече, полк Правой руки спас отбивавшихся от крымцев из последних сил, большей частью раненых храбрецов.
До темной ночи преследовал татар полк Правой руки, отбил у янычар добрую дюжину стенобитного огненного снаряда, изрядно посек басурман, не меньше и пленил их, а с наступлением темноты вернулся к воеводе Ивану Шереметеву, чтобы вместе идти в Тулу, куда подтянулась уже вся окская рать во главе с царем Иваном Васильевичем.
В пути отдали богу душу Стефан Сидоров и многие ратники, крепко израненные в сече; священник сбился с ног, причащая их пред кончиной, это наполняло сердца живых скорбью; но не могли они в то же время не радоваться тому, что сами не сложили головы в неравном бою; они заранее воодушевлены были ласковым словом царя и щедрыми его наградами, двигались оттого бодро, чувствуя себя героями.
Царь Иван Васильевич и впрямь обласкал храбрецов, устроил в их честь пир, одарил каждого ратника золотым рублем, велел вписать в поминальник всех павших поименно и, отслужив панихиду, определил воспомоществование семьям испивших смертную чашу ради ратной славы отечества.
И с князем Воротынским не повел жесткого разговора, столь благодушно был настроен. Начал с нестрогого упрека:
– Самовольство твое, князь Михаил, нельзя оставлять без внимания. Победы ради, однако, не взыщу.
– Я надеялся, государь, что воспримешь ты совет слуги своего верного, вот и повел полк.
– Выходит, ты сам за меня решил?! – явно раздражаясь, осадил Воротынского Иван Васильевич. – Иль тебе не ведомо, что решать могу только я?!
– Да, государь. Твоя воля для меня, слуги твоего – воля Всевышнего.
– То-то!
– И все же рискну, государь, настоять на своем: послушай меня, поведи рать на Крым, – начал наступать Михаил Воротынский, видя доброе расположение духа у государя. Поспешил использовать этот момент, опасаясь, что иного такого случая долго не выдастся. – Да, теперь будет накладней ворваться в Крым, но если сядем на хвост Девлетке, то Перекоп осилим без большого труда, а дальше путь для русской рати изведан: еще Святой Владимир, твой, государь, да и мой предок брал Херсонес. С моря князь Вишневецкий, тоже потомок Владимиров, со своими казаками ударит. Не без ладей же они на Хортице.
– Нет! Не поведу рати в Тавриду!
Воротынский, не обращая внимания на сердитую резкость ответа, продолжал убеждать царя Ивана Васильевича:
– Нет у Девлетки ни силы, ни ратного духа. Посуди, государь, если меньше десятка тысяч твоих ратников смогли девлеткины шесть туменов сломить, прежние ли нынче татары ловкачи и храбрецы? Кишка у них тонка против нас. Они вообще бы побежали, не будь столь стойки янычары туркские. Вот я и говорю, не пойти ли за Девлеткой следом? Оно, конечно, не так просто будет теперь, когда Перекоп не оседлан твоими, государь, полками, но все едино, пробьемся в Крым. С трудом, но пробьемся.
– Я уже сказал: не поведу полки через Дикое поле! Иль не ясно?!
Чуть было не воскликнул князь Михаил Воротынский: «Но почему?» – сдержал, однако, себя. Едва пересилил, так велико было недоумение. И еще – обида. Невыносимо горькая. Не доверяет, выходит, государь так же, как он, Воротынский, не доверяет Фролу. Но Фрол только по мелочам усерден, всего-навсего прислужник ловкий, а он, князь, разве не показал себя в делах зело крупных? Одна Казань чего стоит! А то, что у ханского трона свои глаза и уши завел, разве это в ущерб Отечеству? И послов к литовским князьям не без пользы посылал. Вон князь Вишневецкий под самое сердце крымского хана занозой впился… «Иль я о Руси святой не забочусь? Я же – Владимирович!»