Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Шрифт:
В горнице Агафья Федосевна с девкой-служанкой накрывала стол. Она взмахнула ресницами, взглянув на Ивана как-то особенно.
– С легким паром, государь, – заговорила она и, обратясь к девке, приказала: – Ты, Акуля, проведи-ка слугу княжого в поварню, угостить вели, а я тут и одна управлюсь.
– Спаси тя Господь! – весело воскликнул Илейка и, подмигнув Ивану, добавил: – А испить бы чего…
Агафья Федосевна засмеялась тихим лукавым смешком и, взяв со стола жбан с хмельной брагой, передала Илейке:
– Помочи усы в чарке!
– Коли бражки жбан, –
– Бахарь [129] старик-то, – рассмеялась Агафья Федосевна, – красно баит…
Иван смущенно промолчал, следя, как двигаются ее полные руки, расставляя на столе всякую снедь. Иногда она приближалась к нему, чуть касаясь его, как бы нечаянно, то локтем, то плечом, а от ее пышного тела веяло в лицо ему теплом и негой. Он судорожно вздыхает, и щеки его разгораются пуще.
129
Бахарь – сказочник, краснобай.
Агафья Федосевна сбоку покосила сверкнувшим глазом на него, как лошадь на конюха, и спросила:
– Чай, тобе не боле семнадцати лет? Млад ты вельми…
Иван смутился и, не посмев уж и заикнуться о настоящих годах своих, пробормотал что-то невнятно, а Агафья Федосевна задышала громко и часто.
– Я тобе колобок с толокном содеяла, – говорит она ласково зазвеневшим вдруг голосом и вплотную подходит к Ивану. – Тобе, басенькой.
Свежие полные губы ее вздрагивают, глаза глядят неподвижным, застывшим взором. Руки у Ивана начинают дрожать, голова кружится, как от вина. Сам не понимая, как это случилось, вдруг подался он весь, потянулся к ней…
– Агафьюшка, милая, – прошептал чуть слышно и смолк, испугавшись своей смелости.
Она как-то кротко, расслабленно улыбнулась и вдруг обняла его, прижавшись всем телом.
– После ужина приходи ко мне в опочивальню, – шепчет Агафьюшка. – Дверь-то моя в сенцах, супротив твоей. Приходи, басенькой мой… Всю ночку ждать буду…
Заслышав шаги в сенцах, поспешно метнулась она к дверям. Навстречу ей лезет в покой охмелевший Илейка. Враз догадавшись, в чем дело, он хитро подмигнул Ивану на уходящую вдовушку:
– Прикобеливаешь?
Иван смущен, щеки его пылают. Ему досадно, что Илейка мешает там, где не надобно вовсе. Нахмуря брови, он гневно смотрит на бывшего дядьку, но пьяный старик и ухом не ведет, продолжая бормотать:
– Ништо, Иване, ништо. Женка-то вельми баская и, видать, на ласку охоча…
Желая отвязаться от этой беседы, Иван с нарочитой суровостью молвил:
– А ты спать повались. Упился, вишь!..
– Есть такое, государь. Бражка-то, ох, и крепка! Не токмо в голову шибат, а и ноги отымат. Иде же ты мне повалиться прикажешь?
– Там вот, – кивнул головой Иван в сторону расписной изразцовой печки.
– Дай сапожки
Илейка, кряхтя, снял с Ивана длинные дорожные валенки, выше колен, и надел мягкие сафьяновые ноговицы, но, застлав постель, он совсем разморился и, кое-как забравшись за печку, тут же упал на кошму и захрапел.
Оставшись один, Иван долго сидел в исподней рубахе на краю постели, не ведая, на что решиться. Незнакомое раньше томление волновало его, и весь он дрожал, хотя в горнице было жарко натоплено. Выпив большую чарку крепкого меду и накинув на плечи легкий шелковый кафтан, он в нерешительности остановился у стола, прислушиваясь, как храпит Илейка. Потом вдруг задул восковую свечу и пошел ощупью к двери, запомнив еще при свете, где она находится.
В голове шумело и кружилось от хмеля, когда он, нащупав дверь, вышел в сенцы. Зубы его слегка лязгали от волнения. Пересекши сенцы, он стал искать дверь Агафьюшки, но только шарил по стенам, не находя нигде дверной скобы. Во тьме блеснула вдруг узенькая полоска, и дверь открылась сама. Горячие руки охватили его и увлекли в опочивальню, где едва мерцала лампадка, а кивот был весь завешен ярко шитыми полотенцами и пеленами, дабы лики святых греха не видели.
– Басенькой… Басенькой ты мой, – шепчет ему, задыхаясь, Агафьюшка, но он ничего не понимает, в ушах его громко токает сердце, сладостный туман застилает ему мысли…
К себе вернулся Иван пред самым рассветом. Еле добрел он до постели и тотчас же крепко заснул, как в самые счастливые годы своего детства.
Проснулся он от солнечного света, бившего прямо в глаза сквозь слюдяное окошко, и по солнцу понял, что поздно уж – часов десять утра. Он повернулся на другой бок, не в силах еще преодолеть дремоту, забываясь на миг и опять просыпаясь. Внезапно пришло на ум ему, что, может быть, вестники пригнали от отца, а его разбудить побоялись. Он мигом вскочил с постели и, окликнув Илейку, поспешно стал одеваться.
Умный старик, взглянув на питомца своего, сразу заметил перемену в нем: повадки и речь стали особливо степенны, а глаза глядели еще суровей, чем прежде.
Умываясь, Иван спросил:
– Вестников не было?
– Нет, государь…
– Попомни, Илейка, вестники прибудут – немедля доводи и, ежели спать буду, – буди меня без страху.
За завтраком в горницу быстро вошла Агафья и, радостно улыбаясь, молвила:
– Доброе утро, государь.
– Доброе утро, – смутившись, ответил Иван, избегая взглянуть на нее – неловко ему было после вчерашнего.
Сердцем учуяла Агафьюшка, будто тяготится он ею, и стала вдруг грустной и робкой. Сникла, завяла она и только растерянно улыбается еле заметной улыбкой.
В дверь постучал начальник привратной стражи и ввел за собой вестника от Василия Васильевича. Помолившись на иконы и поклонившись Ивану, вестник проговорил:
– Государь Василий Васильевич повестует: «Сыне мой, злодей-то наш, убоявшись, убежал от Усть-Юга. На Тотьму его мы не пустим, дабы не мог иттить на Вологду либо на Галич. Разумей сам, что тобе деять!..»