Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Шрифт:
Софья Витовтовна острым, испытующим взглядом посмотрела на него и быстро молвила:
– Грех-то Адамов познал?
Иван понял, покраснел до корней волос, но ничего не ответил.
– А коли все познал, – продолжала она, – так и то познай, что года через три-четыре и она тобе женой станет, доспеет! Ну а теперь идем к вечерне. Помолись со мной вместе…
Василий Васильевич воротился в Москву веселый и радостный. Радовался он и семье своей, и гостям, и хоромам своим. Послал он тотчас же за духовником, отцом Александром,
Через полчаса приехала она, благословила сына, обняла, поцеловала сноху и, прищурясь, сказала:
– Здорова ли? Как младенца-то носишь?
– И не чую его, матушка, – ответила Марья Ярославна, – всего три месяца как понесла, не отяжелела еще.
Поздоровавшись ласково с гостями, мать Синклитикия особенно приласкала Марьюшку и, поглядев в большие и тревожные глаза ее, обняла и молвила:
– А ты, дитятко, не страшись. Внучкой мне будешь – навещай меня. Яз те много притчей и чудес Божиих поведаю.
– Будь, государыня, бабкой ее, а ты, Марья Ярославна, будь ей не свекровушкой, а матушкой родной, меня вместо, – жалостно проговорила Настасья Андреевна. – Худо мне: все пухну и дышать трудно.
– Отцы духовные приехали, – сообщил Константин Иванович, входя в трапезную, – в крестовой уж они.
– Идемте, идемте! – сказал громко Василий Васильевич, вставая со скамьи. – Веди мя, Васюк.
Впереди всех, как в прежние годы, пошла Софья Витовтовна, но теперь странно было видеть ее дома в монашеском одеянии. Другой какой-то она стала, словно что-то отрезало ее от семьи.
В крестовой были духовные: и отец Александр, и дьякон Ферапонт, и дьячок Пафнутий. Обратил на себя внимание Ивана отец Ферапонт: мрачен он весьма, ни на кого не смотрит. Поет он службу, как всегда, трубным гласом своим. Слушает его Василий Васильевич и сладостно улыбается всякий раз, как только взревет отец Ферапонт.
– Ох, и одарил же Господь его громогласием, – сказал на ухо Василию Васильевичу князь Борис Александрович.
– Прямо труба арханделова, – живо отозвался великий князь Василий.
Но вот уже ко кресту приложились все, когда отец Ферапонт, снимая с себя стихарь, закрыл вдруг лицо руками, и могучие его плечи стали содрогаться от рыданий.
В тревоге все обступили его.
– Пошто так? – строго спросила Софья Витовтовна. – Соблазн сие.
Отец Ферапонт открыл лицо, мокрое от слез, и отрывисто произнес, захлебываясь плачем, как малый ребенок:
– Сюды идучи, весть получил… Весть… Отец-то Иоиль… Незлобивый, голубь ласковый… Отец Иоиль преставился Богови…
У Ивана будто оборвалось что-то в сердце. Вспомнил он маленького попика с белой пушистой головкой. Тяжко ему, словно в душе его что-то умерло вместе с этим попиком. Огорчен был и Василий Васильевич. Отерев слезу, он истово перекрестился и молвил громко:
– Царство
Когда все возвращались из крестовой в трапезную, бабка, задержав сына, проговорила вполголоса:
– Помни, сынок, о Ржеве-то. Вернуть ее надобно от Твери. Не вернем – пред Богом и детьми грешны будем. За сим сюды и приехала на сговор-то. Проси Ржеву… Ну, прощай, сынок, пора мне в обитель вернуться.
Когда проводили Софью Витовтовну в монастырь, пошли родители жениха и невесты в опочивальню Марьи Ярославны, дабы сговор вести, торг торговать о приданом за Марьюшкой, о времени свадьбы и о всем прочем.
– А ты, Ванюша, – ласково молвила Марья Ярославна, – побудь с нареченной-то своей в трапезной, побеседуй. Скушно ей одной-то в чужих хоромах…
Иван остался и, садясь на скамью рядом с Марьюшкой, заметил, как она вся вздрогнула и поспешно отодвинулась подальше.
– Пошто страшишься меня? – спросил ее Иван. – Яз тобе худого не сотворю. Помнишь, как мы с тобой на санках в Твери катались?
Марьюшка, хотя поглядывала исподлобья на него, все же улыбнулась и ответила:
– Помню, но ты был тогда маленькой, а теперь другой. Усы у тобя и борода. – Она вдруг затуманилась вся от печали и, помолчав, продолжала: – Не хочу тут жить. В Тверь хочу, к матушке. Немощна матушка моя, бают все, умрет скоро…
Голос ее пресекся от слез. Ивану жаль стало эту хрупкую девочку.
– А ты не верь сему, – ласково сказал он, – пошто матушке твоей умирать? Никто, кроме Бога, не знает, кто и когда умрет.
Марьюшка успокоилась и внимательно испытующим взглядом осмотрела Ивана, словно незнакомого, но опять улыбнулась и заговорила доверчиво:
– Не хочу яз замуж и в Москве жить не хочу. А ты?
– И яз не хочу жениться, – улыбаясь, сказал Иван, но ему стало обидно и за себя и за эту еще глупенькую девочку.
Ответ Ивана успокоил и ободрил Марьюшку.
– А на санках мы кататься будем?
– Будем.
– А на качелях?
– И на качелях будем.
– Матушка мне сказывала, что, когда замуж выйду, будут у меня дети: мальчики и девочки. Яз хочу девочек. Буду с ними хороводы водить, песни петь… – Она опять замолчала, о чем-то думая, и решительно объявила:
– Все ж, Иване, не надо ни тобе, ни мне никакой свадьбы.
– Истинно, не надо, – невольно улыбаясь, подтвердил Иван. – Ты сего не бойся. Свадьбы нашей до лета не будет.
Долго Иван вел эти странные беседы, в которых детски-наивное переплеталось с вопросами о браке и детях, и тяжко ему становилось, когда представлял он себе, что лет пять еще будет он жить с этим дитем, пока вырастет оно.
– Доспеет! – горько повторил он вслух слова бабки.
Шум голосов в сенцах показал, что семейный совет кончился и родители возвращаются в трапезную.