Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Шрифт:
– Добре, – молвил Иван вестнику, – иди отдыхай. Накормят тя и напоят, а к утру выспишься. На рассвете же назад к государю гони, скажи батюшке: «Бог даст и к Новгороду не допустим ворога». – Отослав вестника с начальником стражи, обратился Иван к Илейке: – Беги созови двор мой. Скажи окольничим, дабы привезли с собой кого надобно из начальников от дворян и детей боярских.
Когда дверь затворилась за Илейкой, Иван подошел к Агафьюшке, обнял ее, поцеловал нежно и сказал ласково:
– Приду к тобе сей ночью. Приду… Ты же иди к собе, пока яз буду со двором своим думу думать…
Слезы блеснули у Агафьюшки, приникла радостно
– Хотенный ты мой, любый… – И вдруг, отенившись вся печалью, добавила тихо и голосно, нараспев, будто из сердца выдохнула: – Чую, одное ты меня покидаешь. – Помолчала немного и еще тише промолвила: – Буду я без тобя петь одинешенька:
Ты об чем, моя кукушечка,Об чем кукуешь?Ты об чем, моя горемычная,Об чем горюешь?Агафьюшка вздохнула, взмахнула густыми ресницами и быстро вышла из горницы. Иван долго смотрел на дверь, за которой она скрылась. Сердце его сжалось, а с дрогнувших уст сорвалось невольно:
– Не будет ее у меня, как и Дарьюшки…
Двор Ивана стал собираться на думу. Думали долго, считая время переходов, выбирая наикратчайшие пути, вспоминая, где и какие дороги, где коней кормить можно, где нельзя, какие запасы с собой брать для коней и воинов. Потом о порядке думали: как, куда и какие полки нарядить, как лучше гон для вестников на время похода наладить, и о многом другом, что для воинских нужд необходимо…
Окончив думу со двором своим, Иван повелел:
– Немедля выступать, кому указано, к Усть-Ваге. Там же по Двине дозоры поставить вверх и вниз по теченью. Слать вести мне непрестанно. Яз же вестников царевичу Якубу пошлю, дабы в Вель поспешил, а утре и сам к Двине с полками пойду. Пресечь надобно все пути Шемяке к Новгороду. На полуночь же дале Двины, сами вы сказывали, и дорог никаких нету.
Глава 21
Возвращение
К огорчению великому юного государя ушел Шемяка от рук его. Вопреки чаяниям бояр, Ивана и надеждам на бездорожье бежал князь Димитрий, уклоняясь от боя, бежал дорогами неготовыми – лесами дремучими, по льду застывших озер и болот. Весьма досадуя на себя и на воевод своих, Иван молвил сурово ближним из дворских:
– Наука мне впредь. Худо думали мы в думе нашей. Не все предвидеть да предугадать сумели. – Устыдив такими словами и молодых и старых, он добавил с усмешкой: – Бежит уж, чаю, ворог наш спокойно к Онего-озеру, а по Свири к Нево-озеру, [130] а там по Волхову и в Новгород… – Помолчал Иван, обвел всех колючим взглядом и опять усмехнулся. – Нам ныне хоша бы полон по дороге не растерять, хоша бы без особого срама на Москву воротиться.
130
Нево-озеро – Ладожское озеро.
И более разговора об этом не было, а приказал Иван спешно идти на Москву через Ярославль и там соединиться с войском государя.
Вот уже тянутся длинной цепью по Кокшенге-реке отряды московских и татарских конников. В середина войска стража гонит полон. Маленькие лохматые лошаденки волокут дровни со всяким харчем, жалким именьишком. Вокруг обоза понуро идут
– Кому радость, а им слезы, – говорит Илейка Ивану, – горше всего с родной землей расставаться…
Юный государь чует в словах Илейки скрытый укор себе и князьям всем, и тяжко ему. К досаде, что смог уйти от них Шемяка, новая боль пришла.
– Прав ты, Илейка, – говорит он, нахмурясь, – сами, мол, христиане, неповинных христиан же зорим да обижаем. В усобицах лютых ни собе, ни людям пощады не знаем.
Невыносимо это Ивану, но знает он, что изменить ничего нельзя. Да вот и в своей даже жизни не волен он. Защемило вдруг ему сердце, и вспомнил он последнее, предрассветное прощанье с Агафьюшкой. Слышит опять слова ее, будто вот рядом она: «Побудь еще, не спеши. Последняя ты моя любовушка! Не бывать уж другой у меня до гробовой доски…»
Стиснул он зубы от боли, но опять, будто неволей какой, глаза его обращаются к полону: женки причитать начали, а мужики и парни молчат, токмо потемнели от злобы.
Уследил взгляд Ивана Илейка и молвил, словно железом каленым прижег:
– Глянь, государь, как вон та молодка убивается. Может, по ласке мужней, а может, по дитю малому.
– Богом клянусь, Илейка, – воскликнул Иван с гневом, – когда сам государем стану, князей и бояр казнить буду нещадно за межусобные смуты!..
В думах тяжких ехал Иван к Ярославлю, в пути на этот раз проходило все мимо него. Жила в душе его только Агафьюшка, каждый миг вспоминалась, и становилось ему то сладко и радостно, то смертной тоской томило. Великий князь Василий Васильевич встретил сына весело, но, угадав печаль его, сказал ободряюще:
– А ты, Иване, не сокрушайся, что злодей-то убег от нас. Ништо, все едино настигнем его. Не теперь, а все же конец ему будет…
Вспомнилась Ивану беседа у отца Мартемьяна в Троицком монастыре. Испугал его тогда намек бабки на не свою смерть Шемяки, а теперь даже обрадовал – только бы конец скорей настал смуте, разоренью и горю людскому. Тяжело Ивану от всего, что выпало ему за этот поход на Кокшенгу-реку. Одному ему побыть хотелось, и поехал он из Ярославля отдельно от отца, передав ему и полон весь и полки свои. Спешил он в Москву, и был с ним только Илейка да с полсотни конников. Застать еще думал он в Москве владыку Авраамия, друга своего старшего и советника.
Разговоры у него с Илейкой были теперь иные, чем раньше.
– Что все скучаешь, государь? – нерешительно спросил его Илейка. – Вот и с лица сменился, похудал.
Иван улыбнулся чуть заметно.
– Умен и зорок ты, Илейка, – тихо ответил он, – иной раз разумеешь боле, чем бояре и дьяки.
Задумался Иван, вспоминая то одно, то другое, чем жизнь задевала его в разное время с самого раннего детства. Долго тянулось молчанье. Вдруг Илейка громко чихнул и пробормотал:
– До трех раз дай, Господи!
Вслед за тем чихнул еще три раза.
Иван усмехнулся.
– Бог-то дал боле, чем просил, – молвил он и добавил: – Помнишь, Илейка, сказывал ты мне про Степана-богатыря? Вот яз ныне и стал совсем таким богатырем. Токмо мое-то горе против народного – малое. В народе же лютей всего горе бабье.
– Верно, государь, – живо откликнулся Илейка, – нет ее горемычнее, бабы-то! Любим мы их, да недолго, а мука им навсегда. Токмо лаской на миг и жива баба, без ласки ей и жить нечем.
Иван вдруг оживился, глаза его блеснули.